— Давайте.

— Сию минуту.

Петр огляделся. Сколько книг у Серебрякова! Одна из них раскрыта. Петр приподнял обложку — «Вместе с флотом». Рядом с книгой на столе лежал листок бумаги, густо исписанный чернилами. Взгляд Петра невольно задержался на размашистой резолюции. Не сразу дошло до его сознания, что она имеет прямое отношение к нему. «Тов. Серебряков! Мое мнение — Грачева на берег. А ваше? Доложите после похода. Журавлев».

У Петра будто оборвалось что-то внутри. Он присел на стул, зачем-то стал пальцем тереть лоб. «Быть тебе на корабле, Грач, считанные часы, а потом тебя вышвырнут вон и скажут: балласт ты на корвете». Уж кто-кто, а Голубев обрадуется. Петру даже почудилось его остроносое лицо, и голос — въедливый, писклявый так и жег ухо. Не моряк вы, Грачев, а так себе — калюжник! Потом флаг-связист оближет губы и скажет: «М-да, молодость, пушок на губе…» Все, чем жил Грачев до этой минуты, мигом померкло. Он только видел перед собой листок бумаги с резолюцией адмирала. Ему что, адмиралу? Разве понять, как больно стегнули Петра эти строки? Да и почему это адмирал должен его жалеть? Есть рапорт флаг-связиста, есть упущения по службе — чего же еще надо? Убрать с корабля… Петр снова взял листок, подержал его в руках, потом положил на стол. Судя по резолюции, рапорт у Серебрякова находится со вчерашнего дня. Днем Петр был у командира, тот — ни слова. Значит, и он согласен, теперь только ему, лейтенанту, объявить решение. Может, для этого его и спрашивал Серебряков.

Грачев вышел из каюты, ничего не видя перед собой. У трапа ему повстречался вестовой.

— Товарищ лейтенант, куда вы? Я принес приемник. Товарищ… — Матрос сразу осекся, увидев бледное лицо Грачева. Петр чуть слышно сказал:

— Сходите к Русяеву…

На юте слышался голос баяна. Скоро в кубрике начнется концерт художественной самодеятельности. Недавно Петр репетировал с хором, а сейчас музыка была ему противна. Хотелось уединиться, никого не видеть и ничего не слышать.

— Товарищ Грачев, — раздался за спиной голос Леденева, — скоро концерт, а вы где-то ходите? Кстати, с нами в море пойдет Савчук. Командир и хотел сообщить вам это.

«Мне уже все равно», — вздохнул Петр.

Они подошли к кубрику. Замполит неожиданно сказал:

— Лена в Синеморске…

Петр не понимал, почему Лена заинтересовала Леденева. Ему даже показалось это смешным и неуместным. Он тихо сказал:

— Она мне звонила.

— Просила о чем? — после паузы спросил Леденев.

— Дал ей согласие на развод… — Петр запнулся: мимо проходили старшина Некрасов и молодой радист. Они спустились в кубрик, что-то весело напевая. — Что ей от меня надо, не знаю, ничего не знаю, — Петр рад был скорее уйти куда-нибудь, только бы не говорить о том, что так больно давит на сердце.

— Ну, ладно, не надо отчаиваться, — просто сказал замполит. — Пойдемте, там нас ждут.

Уже трое суток на корабле работали специалисты по вооружению из Главного морского штаба. Группу возглавлял инженер-конструктор Савчук. Евгений Антонович неотступно находился на палубе, он не уходил греться в каюту даже тогда, когда с моря дул стылый ветер. Адмирал Журавлев как-то во время утреннего чая в кают-компании заметил:

— Простудишься, ох и даст тебе бубны моя Юлька. А то еще и жене позвонит.

Савчук застенчиво улыбнулся, поправляя очки:

— Торпеда — это мое детище, и я не хочу, чтобы детище пустило слезки. Скорее бы в море.

Он уже говорил об этом адмиралу, но Журавлев лишь разводил руками: штормит море, где уж тут испытывать оружие. Можно совсем потерять торпеду.

Савчук сощурил глаза:

— Я вот войну вспомнил. Лодка несколько суток находилась на глубине: семь баллов море. И все же наш командир Грачев всплыл. Волнами бортовую обшивку сорвало в трех местах. Пришлось всю ночь чинить. Зато зарядили аккумуляторы, запаслись воздухом. — Он задумчиво посмотрел на море сквозь очки, потом сказал: — Я все о лейтенанте Грачеве. Петр капля воды — отец. Вы уж не обижайте парня.

— А ты, Евгений Антонович, вижу, заступаешься? — адмирал посмотрел на Савчука внимательно и, кажется, с укором. — С морем у лейтенанта размолвка. Оно и понятно — соленую воду глотать нелегко.

— Что, разве у него не получается? — насторожился Савчук.

— Сам у Грачева спроси, сам…

Помолчали. Потом Журавлев высказал свою обиду — почему это Савчук не пришел вчера к ним с женой? Весь вечер ждали, Надя пирогов напекла.

— Маша картину пишет, — сообщил Савчук.

— Какую, если не секрет? — поинтересовался адмирал.

— Портрет отца Грачева. Моряки-подводники попросили. Она всю неделю гостит у них.

— Там, в отдаленной бухте? — удивился Журавлев.

Евгений Антонович кивнул ему головой, потом заговорил о предстоящем походе. В минувшем году он тоже испытывал новое оружие. Выделили корабль, все шло хорошо. Потом море взбунтовалось, заштормило. Однако стрельбы решили проводить. Но, увы! Торпеду после залпа найти не удалось. Затонула.

— Почему? — спросил Журавлев.

— Если бы я знал, — Савчук зачем-то взялся за козырек серой кепки. — Полагаю, плохо ее подготовили моряки. Другой причины не вижу. У вас вот тоже на море неспокойно…

Адмирал перебил его:

— Мой Кесарев — лучший минер на флоте, уж он-то может готовить торпеды. Ручаюсь за него.

Савчук долго не уходил с палубы. Он внимательно наблюдал за работой моряков. Когда наконец торпеду втащили в аппарат и произвели сопряжение приборов, он направился в каюту. Тут его поджидал Грачев.

— Ну, расскажи, как тут оморячился? — улыбнулся Евгений Антонович.

Они долго беседовали. Петр ничего не утаил, что касалось службы. Да, тяжело, но он, кажется, все понял. Привыкает. Савчук сообщил ему, что по возвращении в Москву уходит в отпуск.

— Мать все еще в селе?

— Там, Евгений Антонович, — грустно сказал Петр. — Одна. Вас хотела повидать.

— Я давно рвался в те края, да адрес затерял. Ведь сколько лет прошло?..

Вскоре корабль отдал швартовы и, миновав узкое горло залива, вышел в открытое море. Волны туго ударяли в борта, корабль вздрагивал всем корпусом, словно в приступе лихорадки. Грачев приоткрыл дверь радиорубки. «Ох и злющее ты, — мысленно говорил он морю. — Кусаешься. Душу мутишь, старик Баренц! Я знаю, ты рад, что меня гонят с корабля. Чего зубы скалишь, рад, да? А вот не уйду с корвета, и баста!»

— Товарищ лейтенант, вахта на коротких волнах открыта, — доложил Зубравин.

Грачев сел на стул-вертушку, прислонился спиной к переборке. Вахту у приемника нес Симаков. Крылов подтрунивал над Гончаром:

— Капут тебе, Костя. Гляди — баллов семь будет. Не ешь риса с мясом, а то кишки марш сыграют!

Грачев одернул его, мол, к чему шуметь, ведь Симаков, может сигнал прохлопать.

«Я-то вижу, Грач, тебя уже мутит, — мысленно отвечал ему Игорь. — Вот вам и музыка моря, вот вам и „бродит в море ветерок, надувает парусок“.

Петра действительно тошнило. „На мостик не пойду, буду здесь“, — решил он. Снял с крючка головные телефоны и включил приемник. Тонкий голос выводил „Волжанку“. К черту, и без нее тошно. Петр изменил настройку. „В небе блещут звезды золотые, ярче звезд очей твоих краса…“ Грачев резко повернул ручку. „Ты любовь не гони, ты любви не стыдись, береги и храни, как наградой, гордись!“ Выключил приемник и приоткрыл дверь рубки. Море гудело. Каскады брызг обрушивались на палубу, она жирно блестела. В белесой дымке растаяли берега. Кругом — иссиня-черная вода. Прозвучали колокола громкого боя — боевая тревога!

Грачев поднялся на мостик и доложил командиру, что боевая часть к бою готова.

К бою готов… Не ради бравады произносятся эти слова и записаны они в Корабельный устав не по прихоти какого-нибудь канцеляриста. Если моряк сказал: к бою готов! — это надо понимать так: он будет держать оружие до тех пор, пока бьется сердце. И если суждено отдать жизнь — не дрогнет!

К бою готов… Это клятва моряка Родине, что не отдаст он на поругание свою землю, защитит ее от врага. Это клятва матери — не опозорит сын ее седин, невесте, которая где-то далеко-далеко бережно хранит в своем девичьем сердце любовь к нему. И если вы услышите — к бою готов! — знайте, эти слова произносят те, кто мерит свою жизнь делами народа, кого не страшат штормы, кто готов грудью своей закрыть амбразуру.