Дон Рикардо выудил сигариллу из нагрудного кармана пиджака и зажал ее между зубами. Потом он едва заметно повернул голову, чтобы взглянуть на сына Умберто, который спал в кресле-качалке. Что-то беспокоило дона Рикардо. Чего-то в нем не хватало, но дон Рикардо не мог бы сказать, чего именно. Иногда он спрашивал себя, куда подевался рослый мускулистый мужчина, которому женщины смотрели вслед? Где был тот парень, которого он, Рикардо, отправил на эстансию своего младшего брата, в пампасы, чтобы выбить дурь из его головы? К тому брату, который в конце концов стал жертвой эпидемии, свирепствовавшей в Буэнос-Айресе, где, по мнению дона Рикардо, жил слишком долго.

Хотя Аргентина еще в 1853 году получила свое официальное название, а люди в ней стали считаться единым народом, дон Рикардо всегда предпочитал говорить о Ла-Плате. С одной стороны, потому, что он родился в вице-королевстве, с другой — потому что для него это стало традицией. Сантосы всегда трепетно относились к устоям, возможно, из-за того, что у их семьи была резиденция на севере страны. Северную Аргентину исследовали в первую очередь, чтобы найти дороги, которые ведут с гор к портам и по которым можно будет доставлять золото и серебро в Буэнос-Айрес. Здесь основали первые города — остановки на торговых маршрутах.

С возникновением вице-королевства Рио-де-ла-Плата захудалый ранее городок стал развиваться, появились первые жители. В округе расцвели огромные поместья. Сантосы извлекли выгоду и из этого, хотя они по-прежнему были привязаны к северным территориям. С размахом занялись в пампасах земледелием и скотоводством. Вскоре зависимость от Испании стала обременительной, и даже когда Буэнос-Айрес объявили наконец зоной свободной торговли, было уже поздно. Portenos, жители портового города, как называли людей в Буэнос-Айресе, хотели обрести независимость от Испании. Но именно в Сальте генерал Мануэль Бельграно[4] в 1812 году одержал первую победу над испанцами. После войны воцарился политический хаос, который продолжался до сих пор.

А Буэнос-Айрес всегда был чертовой дырой. Он, дон Рикардо, рассчитывал только на провинции. Именно провинции делали страну богатой и сильной, а не город Буэнос-Айрес, который постоянно требовал денег. И поэтому дон Рикардо был абсолютно прав, выбрав самую удаленную к западу от города провинцию — Сальту. Здесь поддерживали связи с Чили, Боливией и Перу. Так было в старые времена, и так продолжалось в дни независимости, за исключением кратковременного кризиса. Страны в Андах всегда предлагали рынки сбыта и платили за товары серебром. Благодаря также импортным европейским товарам Сальта и северная провинция Жужуй смогли восстановить лидирующие позиции, оказавшись важнейшими посредниками в перевозке товаров к тихоокеанским портам. Жужуй граничил с высокогорной долиной Ла Кебрада де Умауака, здесь проходил важнейший путь, связавший Ла-Плату и высокогорное Перу, что позволяло контролировать торговлю в регионе.

Дон Рикардо вновь вынул сигариллу изо рта и передал ее личному слуге. Тот поджег спичку и поднес ее к кончику сигариллы, а хозяин с удовольствием сделал несколько затяжек, выпуская дым в вечернее небо.

Дон Рикардо снова взглянул на сына. Он не мог бы сказать, что ему нравились изменения в поведении Умберто. Возможно, он не стал бы беспокоиться об этом, если бы Умберто не был его единственным сыном. После рождения Умберто донья Офелия больше не смогла произвести на свет здорового ребенка. Дон Рикардо временами сомневался в том, что и Умберто здоров. Судя по письмам сына из Европы, ему не терпелось приступить к работе. Однако после возвращения Умберто и прибытия его молодой жены сын стал прежним, таким же, как был до отъезда — лентяем, который чаще всего перепоручал работу на эстансии старшим работникам, постоянно увлекаясь новыми игрушками. Чаще всего это были быки. Умберто пил, проигрывал деньги, развлекался с девочками. Он переспал со всеми шлюхами Сальты.

И все же без тени сомнения дон Рикардо будет и впредь поддерживать его. Умберто, возможно, был треклятым слабаком, но тем не менее он всегда должен стоять на первом месте. В конце концов, этот тунеядец — единственный наследник семьи Сантос. Иногда одна мысль об этом добавляла дону Рикардо седых волос.

Из сада до него долетел какой-то шум. Дон Рикардо прищурился. Сигарилла вот-вот должна была погаснуть. Он сделал несколько быстрых, коротких затяжек, чтобы ее раскурить. Вскоре по дорожке, посыпанной галькой, к нему подошла его невестка-немка. Дон Рикардо невольно улыбнулся. Виктория ему нравилась. Она была красивой женщиной со светлыми волосами и удивительно тонкой талией, такую едва ли можно увидеть еще у кого-то. Хотя дон Рикардо, как и донья Офелия, не был в восторге от этой свадьбы, он не мог не признать, что молодая немка пришлась ему по душе. Она чувствовала момент, когда нужно ретироваться, и была на месте, если того требовала ситуация. С тех пор как невестка появилась на эстансии, она ни разу не потеряла самообладания в трудных ситуациях. Что бы ни произошло, ее манеры оставались безупречными.

Довольный дон Рикардо вынул сигариллу изо рта и снова разгладил усы. Должно быть, Умберто еще в Европе объяснил будущей жене, какую важную роль его семья играет в обществе Сальты. Донья Офелия не скрывала, что не может находиться рядом с женой сына. Не проходило и дня, чтобы она не наговорила невестке колкостей, и этим, собственно, дон Рикардо был уже сыт по горло: у него не возникало сомнений, что в семье необходимо сохранять терпимость и лояльность. И Виктория, казалось, это понимала.

Дон Рикардо снова зажал сигариллу губами и ответил на приветствие невестки коротким кивком. Как и следовало ожидать, спустя несколько секунд он услышал за спиной шаги.

— Что она там делает? — спросила донья Офелия презрительно, как, впрочем, всегда говорила о жене сына.

Да, что она там делает? Дон Рикардо пожал плечами. Она прогуливалась, очевидно, — все немцы любят посвящать время этому странному занятию. Наконец сигарилла истлела. Дон Рикардо выбросил окурок. Слуга тотчас же его подобрал. После всенощных возлияний, карточных игр и напряженного трудового дня дону Рикардо вдруг захотелось покоя и отдыха. Он обернулся к жене, взглянул на ее лицо, казавшееся из-за худобы немного вытянутым, чего в период первой влюбленности он совершенно не замечал. Дон Рикардо с печалью заметил глубокие морщины, которые от крыльев носа спускались к постоянно опущенным уголкам губ. Когда их взгляды встретились, правый глаз жены нервно дернулся. Она глубоко вздохнула.

«Неужели я ее когда-то любил?» — задумался Рикардо. Как давно он искал забвения в объятиях других женщин? Хотя донья Офелия была в этом не виновата. Он никогда бы не смог быть ей верным, это недостойно мужчины.

— Бесстыдство, — продолжала ворчать донья Офелия.

Дон Рикардо взглянул на невестку, которая стояла в нескольких шагах от них, внизу, у сада. На девушке было светлое платье из легкой ткани, с расклешенной юбкой, разумеется, сшитое по последней моде. На прошлой неделе специально из Сальты приезжал портной.

Пожав плечами, дон Рикардо снова повернулся к донье Офелии, которая с тех пор, как умерли ее родители, братья и сестры, предпочитала одежду темных, приглушенных тонов. Он вздохнул. Донья Офелия безгранично уважала своего отца. И против него Рикардо никогда бы не пошел. Иногда он даже боялся, что такую ссору сочтут неприличной.

Дон Рикардо вновь взглянул на невестку. На самом деле он не заметил в поведении Виктории ничего бесстыдного.

Иногда после обеда, во время сиесты, Виктория отправлялась к дочери Эстелле. Так было и в тот день. Она тихо сидела в тени у кроватки ребенка, наблюдая за тем, как от ветра слегка колышутся занавески на окне. Сквозь искусно вырезанные ставни пробивались солнечные лучи, устраивая на полу игру золотого света и тени.

Эстелла спала. Видно было, что девочка спокойна и ничего страшного ей не снится. Малышка положила под голову ладонь, а другую руку согнула так, что кулачок оказался у ее рта. Полные ножки выглядывали из-под одеяла, на них были надеты маленькие носочки. Матерчатая кукла Эстеллы лежала возле ее головы. Виктория очень осторожно положила руку на черную кудрявую головку, потом погладила пухлые щечки.