— Я нисколько в том не сомневаюсь, — отвечала я, взглянув на листок и кладя его на стол.

Леди Батерст положила следуемую мне сумму тоже на стол и сказала:

— Сделайте одолжение, сочтите. — Потом прибавила, вставая:

— Вам будут прислуживать по-прежнему, пока вы еще у меня в доме. Прощайте

С этими словами она раскланялась и вышла.

Я отвечала ей таким же формальным поклоном, и, огорченная ее обхождением, проронила несколько слез. Но я скоро ободрилась.

Эта сцена напомнила мне, чего должна я ожидать в будущем: «Мисс Каролина», — подумала я. Когда я была protegee мадам д'Альбре и гостья леди Батерст, тогда меня звали просто Валерией, а ее Каролиной. Леди Батерст могла бы отпустить меня, не давая мне так больно почувствовать перемену наших отношений. Впрочем, тем лучше: это уничтожает ее одолжение. Меня взяли из дому родительского и предали оскорблениям всего света! Что ж, буду защищаться, как могу.

Ушедши собирать мои вещи, я чувствовала, как бодрость усилилась во мне именно от того, что леди Батерст хотела меня унизить.

Леди Р** приехала после обеда вследствие письма леди Батерст. Я была у себя в комнате, когда мне доложили, что она желает меня видеть. Леди Батерст не было дома. Я застала леди Р** одну; она чуть не бросилась мне в объятия, схватила меня за обе руки, сказала, что счастлива приобретением такого сокровища, спросила, не могу ли я ехать с ней сейчас же, и проговорила без остановки минут десять, задавая мне сотни вопросов и не давая времени ответить ни на один из них. Наконец, уловивши минуту, я отвечала на главнейшее: сказала, что готова приехать к ней завтра поутру, если ей угодно будет прислать за мною. Она требовала, чтобы я приехала к завтраку, и я согласилась, потому что леди Батерст вставала поздно, а я желала оставить дом ее, не встречаясь с нею еще раз после нашего формального прощания. Окончивши это дело, леди Р** поспешила уехать; она порхнула из комнаты, когда я не успела еще позвонить, чтобы велеть подать экипаж.

Я кончила мои сборы к отъезду; обедать мне принесли в мою комнату, потому что я извинилась головною болью, что и было справедливо. На следующее утро, когда леди Батерст еще спала, я уехала к леди Р**, в Бэкер-стрит, Портмен-сквер. Я застала ее одетою по-домашнему.

— Прекрасно, — сказала она. — Наконец надежды мои исполнились. Я всю ночь провела в тревоге, между надеждой и опасением, как всегда бывает с человеком в важных случаях. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

Для меня приготовили прекрасную комнату, окнами на улицу.

— Вид отсюда не обширный, — сказала леди Р**, — но все-таки, проснувшись рано поутру, вы можете найти в нем предмет для размышления. Вы можете следить за пробуждением Лондона. Вот появляется сонный констебль; усталый извозчик и еще более усталая лошадь плетутся на отдых после ночной работы; бежит, впросонках служанка; кухарка смывает с крыльца вчерашнюю грязь; раздаются дискант молочницы и бас тряпичника; бежит подмастерье хлебника, почтальон, и так далее, сперва единицы, потом десятки, потом десятки тысяч, и Лондон проснулся. В этом есть поэзия. Пойдемте завтракать. Я всегда завтракаю в домашнем костюме. Вы делайте то же, то есть если хотите. А где паж?

Леди Р** дернула за колокольчик в диванной, которую называла будуаром, и явился мальчик лет четырнадцати, в голубой блузе с кожаным поясом.

— Лионель, завтрак! Исчезни прежде, чем левиафан успеет проплыть милю! Булок и масла!

— Сейчас, — отвечал он живо. — Все будет готово прежде, чем человек успеет проплыть сто шагов! — И он исчез.

— В этом мальчике пропасть ума, — заметила леди Р**. — Хоть сейчас в шуты к Астлею. Я встретила его совершенно случайно; он один из моих образцов.

Я никак не могла догадаться, что она под этим разумеет; но скоро все объяснилось. Завтрак прервал на минуту ее болтовню. Потом она опять крикнула пажа. — Убирай, только осторожнее!

— Знаю! Я не разобью посуды по-вчерашнему.

Он собрал завтрак на поднос с удивительною быстротою и исчез так проворно, что я невольно подумала: вчерашняя история повторится.

Не успел он переступить за порог, как леди Р** подошла ко мне и сказала:

— Дайте мне хорошенько на вас посмотреть. Да, я не ошиблась, вы удивительный образец и будете моей героиней. Именно такой красоты я и искала. Присядьте, поболтаем. Я часто нуждаюсь в обществе. Секретарша, ведь это только так говорится: я пишу чрезвычайно скоро и не могу поспевать за мыслями. Четко ли я пишу или нет, это не моя забота, а наборщика. Разбирать рукопись его дело, и потому я никогда не заставляю переписывать мои сочинения набело. Я нуждаюсь в прекрасной собеседнице; безобразную я не пригласила бы ни за какие блага в мире: она вредила бы мне столько же, сколько вы принесете пользы.

— Право, не понимаю, какую пользу могу я вам принести, если не буду писать для вас.

— Боже мой! Да мне довольно смотреть на вас, когда я чувствую расположение писать; в этом случае, согласитесь, вы доставляете мне пользу. Но не будем входить в философские или психологические прения. Все это объяснится со временем само собою. Теперь, прошу вас, сделайте мне одно только одолжение, пропустите мимо эти глупые, церемонные две недели, которые все-таки кончаются сближением и короткостью; они доказывают только людскую подозрительность. Позвольте мне называть вас Валерией, а вы называйте меня Семпронией. У вас прекрасное имя; оно годится для любой героини. Мое настоящее имя Барбара. Называйте меня Семпронией; вы меня очень обяжете. Теперь я сяду писать; возьмите книгу и садитесь на софу; в начале следующей главы героиня моя находится именно в этом положении.

Леди Р** села за письменный стол, а я на софу. Читая книгу, я заметила, что леди часто сводит глаза с бумаги на меня; я догадалась, что она меня описывает. Через полчаса она бросила перо и воскликнула:

— Вот! Я обязана вам лучшим изображением героини! Слушайте.

И она прочла мне очень лестное и цветистое описание моей особы.

— Мне кажется, — сказала я, — что вы обязаны этим портретом больше воображению, нежели действительности.

— Нет, нет, Валерия. Я отдала вам справедливость, не больше. Нет ничего лучше, как списывать живые лица; это то же самое, что живопись: верно только то, что списано с натуры. Да и что такое рассказ, если не та же живопись, только пером?

В эту минуту вошел Лионель с письмом; он слышал ее последнее замечание и сказал, подавая ей письмо:

— Вот тут на конверте кто-то нарисовал ваше имя; надо заплатить семь пенсов. Это ужасно дорого за такую пачкотню.

— Не должно судить по наружности, — отвечала леди Р** — Содержание может стоить сотни фунтов. Наружность этого письма, конечно, не обещает ничего особенного, но может быть в нем, как в безобразной жабе, скрывается алмаз. Насчет жабы — это было, поверьте, в старые годы, Лионель, и Шекспир этим воспользовался.

Она прочла письмо, положила на стол и сказала Лионелю:

— Можешь идти.

— Вы вскрыли жабу; желательно знать, оказался ли в ней алмаз?

— Нет, это обыкновенное письмо и касается тебя. Башмачник в Брайтоне просил заплатить ему восемнадцать шиллингов за заказанные тобою башмаки.

— Да, действительно, я ему еще должен, да мне некогда думать о своих делах: я занят вашими.

— Теперь тебе напомнили, так ты лучше отдай мне деньги, а я их отошлю куда следует.

В эту минуту леди Р** нагнулась поднять свой носовой платок. На столе лежало несколько золотых; Лионель, мигнувши мне глазом, взял один из них и подал его молча леди Р**

— Хорошо, — сказала она. — Я люблю честность.

— Да, — отвечал бесстыдный мальчик, — я, как большая часть автобиографов, родился от честных, но бедных родителей.

— Верю, что родители твои были честные люди, и в награду за твою честность и заплачу за тебя; оставь эти деньги себе.

— Благодарю вас. Да, я и забыл сказать вам: кухарка ждет ваших приказаний.