— Не хочу вам мешать, — отвечала я. — Это было бы с моей стороны неблагодарностью.

— Пустяки! Покупателей станет на нас обеих.

Я нашла этот совет благоразумным и решилась ему последовать. Я не могла купить фортепиано, потому что до получения процентов оставалось еще пять месяцев, а взяла инструмент на прокат и играла по несколько часов в день.

По воскресеньям я ходила с мадам Жиронак в католическую капеллу и, разумеется, участвовала в пении. На третье воскресенье, когда я собиралась уже уйти, один из священников тронул меня за руку и попросил на пару слов. Мы пошли с мадам Жиронак за ним, и он пригласил нас сесть.

— С кем я имею честь говорить? — спросил он меня.

— Мадемуазель де Шатонеф.

— Я не знаю ваших обстоятельств, — продолжал он, — но фамилия ваша известна во Франции. Хорошее имя не всегда, однако же, обеспечивает человека, и потому я смею надеяться, что вы не оскорбитесь моим предложением. Пение ваше всем очень понравилось, и мы просим вас участвовать в хоре, даром, если обстоятельства ваши хороши, или за деньги, если вам угодно.

— Обстоятельства мадмуазель де Шатонеф, к сожалению, не слишком хороши, — сказала мадам Жиронак.

— Так я могу предложить вам хорошее жалованье, согласны ли вы?

— Я не прочь, — отвечала я.

— Позвольте же мне позвать директора капеллы, — сказал он и вышел.

— Согласитесь во всяком случае, — сказала мне мадам Жиронак. — Это доставит вам известность и уроки.

— Это правда; и кроме того, я люблю церковную музыку.

Священник возвратился с директором, который, сказавши, что с удовольствием слышал мое пение, попросил спеть ему соло, которое принес с собою.

Я могла петь a prima vista и спела. Он остался доволен, и мы условились, что я буду приходить по субботам в двенадцать часов спеваться с хором. На следующее воскресенье я спела соло. По окончании службы мне вручили три гинеи и сказали, что я буду получать эту сумму за каждый раз. Голос мой понравился публике, и когда сделалось известно, что я даю уроки, то я получила приглашения от многих католических фамилий. Я получала по пяти шиллингов за час.

Другое занятие доставили мне мосье и мадам Жиронак. Он порекомендовал меня одному из своих учеников в учительницы его сестрам и дочерям, а они своим покупателям. Я вскоре получила много уроков.

Между тем я познакомилась и сблизилась с одною знакомой мадам Жиронак, девицею Адель Шабо, дававшей уроки французского языка в одном из модных пансионов в Кенсингтоне. Через нее получила я приглашение давать уроки некоторым из воспитанниц этого заведения.

Мистер Сельвин, посещавший меня у мадам Жиронак, принес мне однажды известие, что законные поверенные мистера Армиджера Демпстера нашли доказательства происхождения Лионеля столь положительными, что тотчас же решили передать ему наследство отца, с тем, однако же, чтобы он не требовал доходов за прошедшие года, потому что бывший владелец сделал в имении значительные улучшения. Мистер Сельвин советовал согласиться на это предложение, дававшее возможность избежать огласки истории леди Р** и воспитания Лионеля. Лионель же писал, что он готов на всякое пожертвование, лишь бы не делать шума. Дело было слажено, и Лионель получил имение в девятьсот фунтов годового дохода. Сельвин начал потом расспрашивать меня о моих обстоятельствах и, благодаря навыку делать допросы, мало-помалу узнал всю мою историю. Одного только я ему не сказала: что родные считают меня умершею.

Однажды он пришел с женою, и они начали просить меня провести у них несколько дней в загородном доме, в Кью; я согласилась, и они заехали за мною, уезжая из города. Было лето, и я охотно оставила Лондон дня на два. Семейство Сельвина состояло из двух сыновей и трех дочерей; все они были премилые люди. Мистер Сельвин спросил меня, нашла ли я себе место? Я отвечала, что нет, но что я даю уроки музыки, пою в капелле и коплю деньги.

Он одобрил эти занятия и прибавил, что надеется доставить мне уроки.

— Я не знал, — сказал он, — что вы поете. Позвольте же услышать ваш голос, чтобы я мог говорить о нем другим.

Я пропела кое-что, — все остались чрезвычайно довольны. Сельвин обращался со мною, как отец, и выпытал у меня еще кое-что о моей прошедшей жизни. Он похвалил меня за то, что я решилась сохранить самостоятельность и не вверила судьбы своей опять леди М** или мадам д'Альбре. Впоследствии я несколько раз бывала у них в городе на вечерах, и некоторые из слышавших там мое пение пригласили меня учить их дочерей.

Через полгода после того, как я переехала к мадам Жиронак, обстоятельства мои пришли в цветущее состояние. У меня было двадцать восемь учениц; десять из них платили мне по пяти шиллингов за урок, а восемь по семи, и брали по два урока в неделю. Кроме того, я получала еще по три гинеи за пение в церкви, так что в продолжение зимы доход мой простирался до восемнадцати фунтов в неделю. Должно, впрочем, заметить, что это стоило мне большого труда; наем экипажа обходился мне в два или три фунта в неделю. Не прошло, однако же, и года, как я уже купила себе фортепиано и отдала мистеру Сельвину двести пятьдесят фунтов экономии. Когда подумаю, что было бы со мною без благодеяния леди Р**, когда вспомню, как вытолкнула меня в мир мадам д'Альбре, и как дожила я до возможности приобретать деньги собственными трудами, имея от роду не больше двадцати лет, — могу ли я быть неблагодарна? Да, я была благодарна, потому что была счастлива, истинно счастлива. Веселость моя возвратилась. С каждым днем я здоровела и хорошела; по крайней мере, так говорили мне все, кроме мистера Сельвина. Такова была в то время Валерия, мнимая утопленница.

Я забыла сказать, что недели три после приезда Лионеля в Париж я получила от мадам д'Альбре письмо, в котором она благодарила меня за это знакомство, доказывающее, по ее словам, что я совершенно забыла ее проступок. Она еще не теряла надежды увидеть и обдать меня когда-нибудь. О Лионеле она писала, что он очень милый, скромный молодой человек, верно воротится на родину совершенным джентльменом и берет теперь уроки фехтованья, танцев и французского языка. Выучившись по-французски, писала она, он намерен заняться немецким и итальянским языками. Мадам д'Альбре поместила его в хорошем французском семействе, и он, по-видимому, очень счастлив.

Прочитавши это письмо, я невольно вспомнила, как переменился вдруг Лионель Демпстер, вступив в свои права. Из бесстыдного говорливого лакея он сделался вдруг скромным, почтительным молодым человеком. Что могло быть причиною такого превращения? Не то ли, что, будучи слугою, он чувствовал себя выше своего состояния, а потом, получивши имя и богатство, сознавал свою необразованность? Я вспомнила, как страстно желал он образовать себя, и решила, что, действительно, это и должно было быть причиною его перемены, в которой я видела доказательство благородной, чувствительной души. Я была рада, что написала к мадам д'Альбре; я готова была встретить ее с прежним чувством дружбы, а почему? Потому что я была теперь независима. Зависимость делала меня гордою и взыскательною. Я помирилась со светом, получивши в нем какое-нибудь значение. Однажды, когда я, разговаривая с мистером Сельвином о моей жизни, заметила, сколько должна была вытерпеть благодаря моей неопытности и доверчивости, и сказала, что, сделавшись теперь гораздо благоразумнее, я надеюсь, что придет время, когда меня уже нельзя будет водить за нос, он отвечал:

— Не говорите этого, мисс Валерия. Кто бывал не раз обманут, тот может сказать, что он жил. Нас обманывают, когда мы полны надежд и огня молодости. Я старик; занятия доставили мне возможность хорошо узнать людей, а это знание сделало меня осторожным и равнодушным, — но это не увеличило моего счастья, хотя, может быть, и спасло мой кошелек. Нет, нет; дожить До того возраста, когда сердце благодаря опытности многих лет делается сухо, как черствый сухарь, — этого нельзя назвать счастьем. Лучше быть обманываему и верить снова. Я почти желаю, чтобы меня обманула теперь женщина или ложный друг; мне показалось бы, что я помолодел.