Ломоносов, опровергая мнение Миллера, видевшего в варягах лишь датчан, норвежцев и шведов, доказывал, что так «назывались народы, живущие но берегам Варяжского моря». Эту же мысль он затем проводил в «Кратком Российском летописце» и «Древней Российской истории», го­воря, что «не праведно рассуждает, кто варяжское имя приписывает од­ному народу. Многие сильные доказательства уверяют, что они от разных племен и языков состояли и только одним соединялись обыкновенным тогда по морям разбоем». Миллер во время дискуссии упорно не соглашался с оппонентом: «Итак, неверно, что все племена у Варяжского моря носили название варягов. ...Неверно, что варяги, кроме морских побере­жий, населяли также большую полосу земли к югу и востоку». Но в 1773 г., ознакомившись к этому времени в полной мере с источниками, на которых основывал почти четверть века тому назад свой вывод Ло­моносов, Миллер уже сам убеждал, что по всему Варяжскому морю не было народа, который бы собственно варягами назывался, и что под варягами следует разуметь мореплавателей, воинов, которые «могли состоять из всех северных народов и из каждого состояния людей»179.

С.М.Соловьев ставил в особую заслугу Ломоносову именно то, что он заметил дружинный состав варягов, отрицая, тем самым, этническое содержание термина «варяги». Говоря в ряде случаев, что в летописи под варягами разумеются «все прибалтийские жители, следовательно, и сла­вяне», в целом под ними ученый, вслед за Ломоносовым, понимал не какой-то конкретный народ, а европейские дружины, «составленные из людей, волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных искать счастья на морях или в странах чуждых», «сбродную шайку ис­кателей приключений»180. Ломоносов в 1749 г. также сказал, что новго­родцы западные народы «варягами называли», т.е. значительно расши­рил рамки приложения русскими слова «варяги». В связи с чем он впер­вые в науке указал, что в Сказании о призвании варягов летописец выделяет русь из числа других варяжских народов, при этом не смеши­вая ее со скандинавами (эта мысль затем получила весьма широкую под­держку в историографии181). Нельзя не заметить, что даже норманисты А.Л. Шлецер и Ф.Крузе соглашались, что летописец отличал варяжскую русь от шведов. Фатер, видя в варягах норманнов, а в руси - черно­морский народ, подчеркивал: Нестор «сказал весьма ясно, что сии варяги зовутся русью, как другие шведами, англянами: следственно, русь у него отнюдь не шведы»182.

Ломоносов в ходе дискуссии задал Миллеру вопрос, ставящий под сомнение все его выводы: почему он «нигде не указал отца Рюрика, его деда или какого-нибудь скандинава из его предков? Он поступил неразум­но и вообще опустил то, что является самым важным в этом вопросе. Но, конечно, он не может найти в скандинавских памятниках никаких следов того, что он выдвигает». В «Древней Российской истории», говоря о призвании Рюрика, ученый заметил, что если бы он был скандинавом, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропус­тили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Ру-рик призван, с довольными обстоятельствами описан». Более точно выразился по этому поводу в 1814 г. немец Г.Эверс. Охарактеризовав отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молча­ние» (так он даже назвал главу своего труда), ученый заключил, что «все­го менее может устоять при таком молчании гипотеза, которая основана на недоразумениях и ложных заключениях...». Н.В.Савельев-Ростисла-вич, также отметив «совершенное молчание» саг о Рюрике и об основа­нии шведами русского государства, справедливо заметил, что они не упускали случая похвастаться «самыми незначительными подвигами, иногда не бывшими»183.

С этим аргументом связан и вопрос об именах русских князей. Рус­ские участники дискуссии - С.П.Крашенинников и Н.И.Попов - отри­цали их скандинавскую природу. И Ломоносов говорил, что Байер, «по­следуя своей фантазии», имена русских князей «перевертывал весьма смешным и непозволительным образом, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч. Сего не токмо принять за правду, но и читать без досады невозможно, видя сих имен явное от славенского языка происхождение и согласие с особами государскими»184 (т.е. княжеские имена, подчеркивает А.Г.Кузьмин, «были своего рода титулами, означающими особое величие»185). Правоту Ломоносова в данном вопросе подтвердил В.О.Ключевский, сказав о способе Байера «превращать» русские имена в скандинавские: «Впо­следствии многое здесь оказалось неверным, натянутым, но самый прием доказательства держится доселе»186. В отношении же Миллера Ло­моносов заметил, что он «толкует имен сходства... от неразумения рос­сийского языка»187.

Миллер уверял, что Ломоносов не может подкрепить свои «выдумки» о южнобалтийском происхождении руси «свидетельствами историй», утверждая (а этим словам советский историк С.Л.Пештич придавал ог­ромное значение), что «ни у кого из писателей в уме никогда не было, кроме автора киевского «Синопсиса», варягов признавать за славян»188. В данном случае Миллер вновь поступил, если использовать выражение Ломоносова, «непристойным» для историографа «образом», ибо был в курсе существования таких «свидетельств истории». Так, Байер в статье «О варягах» привел известия «августианской» легенды, мнение С.Гербер-штейна о южнобалтийской Вагрии как родине варягов, заключение не­мецких историков XVII в. Ф.Хемница и Б.Латома, что Рюрик был вы­ходцем из ободритского (южнобалтийское славянское племя) княжеского рода. Наконец, Ломоносов пользовался 4-м изданием «Генеалогических таблиц» И.Хюбпера (1725), представлявших Рюрика в качестве потомка вендо-ободритских королей. «Генеалогические таблицы» Хюбнера име­лись в Библиотеке Академии наук189, и Миллер, несколько лет про­работав ее библиотекарем, знал, конечно, о наличии в ее фондах этого труда. Не зря в вышеприведенной характеристике, данной ему в июле 1730 г., из всех его достоинств прежде всего и выделялось именно «уме­ние пользоваться здешней Библиотекой». В последующих работах Мил­лер, что показательно, уже не проходил мимо версии о выходе варягов из Вагрии и «мекленбургских писателей», выводивших Рюрика от обод-ритских князей190.

Ломоносов, акцентируя внимание на том факте, что Перуна «почита­ли, в поганстве будучи, российские князья варяжского рода», а культ его был распространен на славянском побережье Балтийского моря, пришел к выводу, что варяжская русь вышла именно оттуда и говорила «языком славенским»191. В пользу такого заключения говорят многие источники. Так, западноевропейский хронист XII в. Гельмольд называет главного бо­га земли вагров - Прове, в котором видят искаженное имя славянского Перуна192. И.И.Первольф констатировал, что четверг у люнебургских славян (нижняя Эльба) еще на рубеже Х?ІІ-Х?ІІІ вв. назывался «Перун-дан» (Perendan, Perandan), т. е. день Перуна, олицетворявшего в их язы­ческих верованиях огонь небесный, молнию, а этот факт, подчеркивает А.Г.Кузьмин, предполагает широкое распространение культа Перуна и признание его значимости193. А.Ф.Гильфердинг отмечал, что Перуну по­клонялись на всем славянском Поморье. В числе кумиров священной крепости на о. Руяне, добавляет М.К.Любавский, стоял Перунец194. На Южную Балтику указывает не только имя Перуна, но и характер изобра­жения божеств, установленных Владимиром в 980 г. Вместе с тем культ Перуна, бога варя го-русской дружины, был совершенно не известен гер­манцам195. Причем С.А.Гедеонов отмечал невозможность того, чтобы норманские конунги поклонялись славянским Перуну и Волосу, ибо они «тем самым отрекались от своих родословных; Инглинги вели свой род от Одина». «Вообще, —добавлял историк, — промена одного язычества на другое не знает никакая история»196.

Прекрасное знание Ломоносовым источников, русской и европейской истории, его превосходство над Миллером и в методологическом плане позволили ему продемонстрировать стремление оппонента «покрыть ис­тину мраком». В связи с чем он заключал, что «оной диссертации никоим образом в свет выпустить не надлежит», ибо «вся она основана на вы­мысле и на ложно приведенном во свидетельство от господина Милле­ра Несторовом тексте», и может составить «бесславие» Академии. Как по­казало время, Ломоносов правомерно обращал внимание и на полити­ческую подоплеку норманского вопроса, говоря, что в диссертации находятся «опасные рассуждения», а именно: «происхождение первых ве­ликих князей российских от безъимянных скандинавов в противность Несторову свидетельству, который их именно от варягов-руси произво­дит, происхождение имени российского весьма недревне... частые над россиянами победы скандинавов с досадительными изображениями... России перед другими государствами предосудительны, а российским слушателям досадны и весьма несносны быть должны». В этих словах и в словах, «что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия», обычно видят единственный мотив выступления русского ученого против норманской теории. Несомненно, патриотизм и эмоции в этом деле присутствовали, но они были явлениями, так ска­зать, второго порядка, ибо Ломоносов прежде всего выступил против фальсификации начальной истории Руси, в угоду чему совершалось яв­ное насилие над источниками. И вряд ли ему можно вменять в вину то, что он на заре зарождения исторической науки в России встал на защиту исторической правды, желая ознакомить с ней соотечественников. Поэ­тому, большим смыслом наполнены слова Ломоносова, произнесенные во время дискуссии и актуальные до сих пор: «Я не требую панегирика, но утверждаю, что не терпимы явные противоречия, оскорбительные для славянского племени». Да, и на Западе, как отмечал Шлецер, в трудах по истории России говорилось «множество смешных глупостей» о ней197.