Во втором десятилетии XX в. неприятие варяжской легенды еще более усиливается, причем в равной степени в трудах норманистов и их оппонентов. К.Ф.Тиандер утверждал, что в ней «едва улавливается ис­торическая правда», которая заключается в том, что варяги-норманны действительно подчинили себе Северо-Западную Русь, чему способство­вали распри между славянскими и финскими племенами, и что в даль­нейшем произошло объединение «варяжских областей» под одной влас­тью. При этом, как полагал ученый, легенда «притянула» к себе имена исторических деятелей. Новгородский летописец, составляя по устному преданию свой рассказ и заботясь лишь об интересах своего города, при­думал родство Рюрика с Трувором и Синеусом «нарочно для сказания о трех братьях», а чтобы вывести из Новгорода киевскую династию, он в центре своего повествования поставил новгородского князя Рюрика, превратив его в отца Игоря и унизив до роли воеводы «славного ладож­ского героя» Олега. А.Е.Пресняков считал, что Нестор, отождествляя русь и варягов, опирался на византийские свидетельства о норманстве руси, и что само «предание о Руси, восстановленное нашим летописцем едва ли не по византийским сведениям, только искусственно связано с историей Новгорода». Мотив призвания, предупреждал он, не подлежит исторической оценке, т. к. «это мотив литературный». Л.В.Падалко, в свою очередь, не сомневался, что путаница в варяжском вопросе связана только с ПВЛ, отождествившей варягов и русь и утверждавшей, что именно от варяг прозвалась Русская земля109.

В послереволюционную эпоху работ, специально посвященных Ска­занию о призвании варягов, уже не было. В целом это проистекало из той ситуации, что сложилась тогда в историографии вокруг варяжского воп­роса, к которому, по сути, был потерян всякий интерес, что, в свою очередь, сказалось на уровне внимания к самому памятнику. Во-первых, потому, что ученые в большинстве своем были «заражены» перешедшим от их предшественников конца XIX - начала XX в. скепсисом к извес­тиям ПВЛ, особенно за вторую половину IX и начала X в. и прежде все­го, конечно, к Сказанию. Во-вторых, а эта причина главная, которая за­ключалась в тотальном господстве в советской науке норманизма, выда­ваемого за «антинорманизм». Весь же их «антинорманизм» в случае со Сказанием сводился к тому, чтобы, повторив преимущественно мнение Шахматова о позднем и искусственном его образовании, придать ему еще более негативный характер, по существу, ставящий варяжскую легенду вне науки.

В 1922 г. Н.М. Петровский, сказав о полной легендарности Сказания, вместе с тем оспорил мнение Шахматова о двух скандинавских КОЛОНИ­Я/У <7W/w I зационных потоках в Восточную Европу110. М.Д. Присел ков в работах 1923, 1939 и 1940 гг. популизировал оценку Шахматова, данную им варяжской легенде. Он лишь настаивал на том, что еще предшественни­ки Нестора указали, никак не пояснив это, на прозвание Руси от варягов, отчего тот поместил русь среди варяжских племен, затем выведя ее оттуда с Рюриком полностью, и что ее ладожская версия была введена в третью редакцию ПВЛ по инициативе Мстислава, сына Владимира Мо­номаха, долго сидевшего в Новгороде. В 1941 г. историк, заостряя вни­мание на традиции летописцев именовать Русью прежде всего Киев, пределы «Русской земли» определял территориями Киевского, Чернигов­ского и Переяславского княжеств111. В 1924 г. В.А.Пархоменко утверж­дал, что Сказание «носит на себе все черты предания неясного, легендар­ного, даже тенденциозного...», низвел факт призвания до уровня второ­степенного эпизода в руСской истории. Свою убежденность в том, что в Киеве в XI в. не знали Рюрика, его призвания и его связи с княжеской династией, ученый подкреплял ссылками на Илариона и Иакова мниха, у которых отсутствует эта информация. И в его представлении существо­вала лишь южная русь (так именовали восточных славян византийцы). В 1938 г. историк вновь подчеркнул, что легенда, автором которой он считал Нестора, полна «несуразностей» и очень близка к аналогичным за­падноевропейским сюжетам, что уже ставит под сомнение ее историзм112.

С.В.Бахрушин в 1922 г. выделял из НПЛ младшего извода «Повесть о первых русских князьях», которая начиналась с Кия, Щека и Хорива и обрывалась на известии о смерти Игоря, и в которой читался рассказ о призвании варягов. Время ее создания ученый относил к первой поло­вине XI в., говоря при этом, что она «тенденциозна, и это заставляет с особой осторожностью относиться к фактической стороне ее рассказа». Главная мысль Повести, по мнению Бахрушина, состояла в том, «что за­конными князьями всей Русской земли являются потомки Рюрика», ле­гендарного выходца из варягов. Киевские сводчики второй половины XI и начала XII в., включая Повесть как основной свой источник в лето­пись, дополнили и переработали ее на основании вновь открытых источ­ников113. В предвоенные годы Е.А.Рыдзевская утверждала, что варяж­ская легенда «заключает в себе и некоторые исторические черты и тен­денциозное сочинительство летописца». Ее историческую основу иссле­довательница видела в набегах норманнов, в борьбе местного населения с ними, приведшей к приглашению одних скандинавов «для борьбы с другими, соплеменными им же, или с соседними местными племена­ми». И этот материал летописец XI в. использовал «для историографи­ческой схемы», которой он объяснял происхождение Русского государ­ства и княжеской власти, обосновывал власть Рюриковичей «как прямых потомков первых правителей на Руси». Рыдзевская полагала, что, воз­можно, из народных преданий летописец взял имена каких-то варяжских вождей, за которыми скрываются «конкретные исторические фигуры», и их носителей превратил в братьев Рюрика в целях той же «династической унификации». Сказание о призвании варягов, подчеркивала она, не получило «никакого распространения» в литературе, и что имя Рюрик среди русских князей ХІ-ХІІ вв. «встречается сравнительно редко». Причина отождествления варягов и руси, по ее объяснению, связана «с той историографической концепцией, в которую входит и легенда о призвании князей»114.

В череде мнений, высказанных в довоенный период в отношении ва­ряжской легенды, особняком стоит мнение Н.К.Никольского. Уделяя внимание именно идейному содержанию летописных текстов, он в 1930 г. выявил в ПВЛ полянославянскую концепцию начала Руси, про­тивостоящую варяжской, и доказывал, что последняя появилась взамен первой. Из наличия в летописи двух схем начала Руси ученый сделал вы­вод, что на рубеже ХІ-ХІІ вв. в Киеве «существовали неодинаковые опы­ты построения древнейшей русской истории». Основу полянославянской концепции, отождествлявшей историю Руси с историей полян, он видел в Сказании о славянской грамоте. Характеризуя его как мораво-паннон-ский памятник, возникший у западных славян в конце IX в., когда за Но-рик шла борьба Моравии с Баварией, историк считал, что на Руси оно было соединено с появившимися в дохристианскую эпоху сказаниями о полянах. Этот утраченный источник ПВЛ, поднимавший «три главные темы» (о начале Русской земли, о первых русских князьях и об устроении Русской земли), говорил Никольский, попал в летопись в переработан­ном виде во второй половине XI века. Редактируя Сказание, летописец внес в него комментарии, доказывающие кровное и духовное родство полян-руси со славянским миром. Сводчик ПВЛ Сильвестр, как сторон­ник и проводник идеи варяго-руси, постарался примирить на ее страни­цах «разноречивые но своим задачам легенды о начале русской истории», составить на их основе свою собственную «историографическую канву событий». С этой целью он не только собирал и дополнял прежние за­писи, но и отбрасывалось из них все то, что его не устраивало. Сопостав­ляя варяжскую и полянославянскую концепции начала Руси, исследова­тель не считал последнюю более достоверной. Отметив тенденциозность варяжской концепции, Никольский поставил вопрос, чем была вызвана такая тенденциозность и против кого она была направлена115.