Она, казалось, не слышит.

– Мальчик, – повторил я, чтобы она могла оценить мою мысль, – отец мужчины…

– О чем это ты?

– О Глоссопе.

– Мне послышалось, ты говоришь о каком-то отце.

– Я говорю, мальчик – отец мужчины.

– Какой мальчик?

– Глоссоп.

– У него нет отца.

– Я и не говорю, что у него есть отец. Я говорю, он – отец мальчика… Э-э, постой, наоборот – отец мужчины.

– Какого мужчины?

Я понял, что мы уперлись в стену и, если не принять пожарных мер, мы заблудимся в трех соснах.

– Анджела, послушай, я хочу тебе объяснить, – сказал я, – что мальчик Глоссоп – отец мужчины Глоссопа. Другими словами, все отвратительные пороки, из-за которых другие мальчики сторонились Глоссопа, живут теперь во взрослом Глоссопе, из-за них все от него с презрением отворачиваются – я сейчас говорю уже о взрослом Глоссопе – в таких местах, как, например, «Трутни», где от членов клуба требуется определенный уровень благопристойности. Спроси любого в «Трутнях» – и тебе скажут, что для старого респектабельного клуба тот день, когда Глоссоп втерся в наши ряды, стал черным днем. Кому-то противна его физиономия, другому наплевать на физиономию, но ужасают его манеры. Однако все сходятся во мнении, что он развязен, шумлив, несносен и что в тот момент, когда он выразил намерение вступить в клуб, следовало прибегнуть к nolle prosequi и единодушно его забаллотировать.

Тут я снова умолк, отчасти перевести дух, отчасти собраться с силами, потому что говорить такие гадости про старину Таппи – настоящая пытка.

– Знаешь, встречаются чудаки, – проговорил я, заставив себя снова взяться за свою тошнотворную работу, – у которых такой вид, будто они спят не раздеваясь, и все же с ними приятно иметь дело, потому что они дружелюбны и обходительны. Бывают нескладные толстяки, про которых не грех отпустить ехидную шутку, но они при этом вполне симпатичны благодаря, например, уму и чувству юмора. Но Глоссоп, с сожалением должен сказать, не относится ни к тем ни к другим. Урод уродом, так еще и туп как пень. Ни поговорить с ним по душам, ни поболтать, ни посмеяться. Короче, девушка, которая, сгоряча обручившись с ним, вовремя опомнится и сбежит, должна считать, что ей крупно повезло.

Я опять умолк и скосил глаза на Анджелу, стараясь понять, как на нее действует курс лечения. Пока я говорил, она молча смотрела на кусты перед собой. И все равно я ждал, что она бросится на меня, подобно разъяренной тигрице, как положено по сценарию. Удивительно, почему она уже давно не бросилась. Наговори я тигрице про любимого тигра малую толику того, что наговорил Анджеле, она – я имею в виду тигрицу – уже пробила бы потолок.

Однако минуту спустя она – я имею в виду Анджелу – сразила меня наповал.

– Да, – сказала она, задумчиво кивнув, – ты совершенно прав.

– Что?

– Я и сама так думаю.

– Как?!

– Туп как пень. Этим все сказано. Второго такого во всей Англии не сыщешь.

Я молчал и отчаянно призывал все свои умственные способности, чтобы оказать себе неотложную медицинскую помощь.

Признаться, такого сюрприза я не ожидал. Обдумывая свой блестящий план, который только что привел в действие, я не учел одного обстоятельства: мне и в голову не приходило, что Анджела может меня поддержать. Я был готов к взрыву чувств. Ожидал слез, истерики, обвинений и прочих мер устрашения, которые имеются в запасе у девиц.

Но никак не предвидел, что она охотно со мной согласится, и теперь потерял дар речи.

А она продолжала в том же духе, да так горячо, с воодушевлением, будто села на любимого конька. Дживс бы тотчас нашел слово, которого мне не хватает. Кажется, «ажитация» (не путать с агитацией, это вроде бы предвыборная пропагандистская кампания). И если я ничего не напутал, то Анджела именно в ажитации всячески поносила бедного Таппи. Вслушавшись в ее голос и интонации, можно было подумать, что это придворная поэтесса, слагающая вирши в честь какого-то восточного монарха, или, на худой конец, Гасси Финк-Ноттл, изливающий свои чувства по поводу последней полученной им партии тритонов.

– Ах, Берти, как приятно поговорить с человеком, который может здраво судить об этом самом Глоссопе. Мама считает, что он порядочный молодой человек, но это просто абсурд! Невооруженным глазом видно, что он совершенно невыносим. Тщеславен, самодоволен, все время спорит и пререкается, даже когда сам понимает, какую несет околесицу, и без конца курит, и все время ест, и слишком много пьет, и вообще, мне не нравится цвет его волос. Не говоря уж о том, что через год-другой он совсем облысеет, у него и сейчас уже макушка светится, скоро голова станет голая, как коленка, представляешь, как ему пойдет лысина? И, по-моему, просто отвратительно, что он все время объедается. Знаешь, Берти, я застала его в кладовой в час ночи, он буквально погряз в пироге с телятиной и почками. Весь его умял до последней крошки. А ты помнишь, сколько он съел за обедом? Просто омерзительно… Послушай, Берти, не могу же я тут всю ночь сидеть и говорить о людях, которые и одного слова не заслуживают и у которых не хватает ума отличить акулу от камбалы. Все, иду домой.

Поправив на хрупких плечиках шаль, которую она накинула, чтобы уберечься от ночной прохлады, Анджела упорхнула, оставив меня в одиночестве среди ночной тишины.

Как вскоре выяснилось, не совсем в одиночестве, потому что минуту спустя кусты передо мной раздвинулись и появился Таппи.

Я уставился на него во все глаза. Темнота сгущалась, и видимость была не слишком хорошая, но достаточная, чтобы отчетливо его разглядеть. Я сразу смекнул, что мне будет куда спокойнее, если мы окажемся по разные стороны массивной садовой скамьи. Я снялся с места, взмыл, как фазан, и приземлился по другую сторону упомянутого объекта.

Неожиданное проворство, с каким был проделан этот маневр, произвело на Таппи впечатление. Он растерялся. Замер на месте и все то время, которое потребовалось, чтобы капля пота сползла у меня со лба на кончик носа, стоял и молча глядел на меня.

– Sic! [25] – наконец произнес он, и я удивился, что человек способен в обыденной жизни сказать: «Sic!» Я привык думать, что подобные выражения можно вычитать только в книгах. Наравне с «Sic passim» [26] или «Vide supra» [27].

Человек менее проницательный, чем Бертрам Вустер, может, и не заметил бы, что его старый приятель Таппи разводит пары: глаза горят, кулаки сжимаются, челюсти мерно ходят, будто он все еще пережевывает ужин.

В волосах у него запутались веточки и листья, а сбоку свисал жук, который наверняка заинтересовал бы мистера Огастуса Финк-Ноттла. Однако все это я заметил краем глаза. Ибо есть время замечать жуков, а есть время их не замечать.

– Sic! – снова проговорил Таппи.

Тот, кто хорошо знает Бертрама Вустера, скажет вам, что в момент опасности он не теряет головы, напротив, становится еще более проницательным и сообразительным. Кто несколько лет тому назад, в ночь после гребных гонок, будучи схвачен служителем закона и доставлен в полицейский застенок на Вайн-стрит, с ходу назвался Юстасом Г. Плимсоллом, Лабурнум, Аллейн-Роуд, Вест Далидж и тем самым не позволил замарать грязью и предать широкой огласке нежелательного толка древнее благородное имя Бустеров? А кто, скажите…

Впрочем, не стоит продолжать. Моя репутация говорит сама за себя. Будучи три раза задержан железной рукой закона, я ни разу не понес наказания под своим настоящим именем. Спросите кого угодно в «Трутнях».

Вот и теперь, когда мое положение с каждой минутой становилось все более сложным, я не потерял головы. Напротив, сохранял полное хладнокровие. Искренне и дружелюбно улыбаясь в надежде, что сейчас еще не слишком темно и моя улыбка будет зафиксирована, я весело проговорил: