Плющ советовал ему купить диктофон, но Палыч отшутился, сказав, что непременно забудет, как им пользоваться. Умение писать, приобретенное в старшей группе детского сада, пока не подводило.

Всю неделю события приятные и неприятные, важные и не очень сыпались на него как из рога изобилия. Когда наутро, после чаепития у Анастасии Платонов не смог вспомнить, на чем они расстались, у него осталось только ощущение чего-то приятного, но не очень значительного, он спустился вниз и купил себе в ближайшем ларьке школьную тетрадку с неприятной полуголой девицей на обложке.

Новые исследования «Кода да Винчи» ничего не дали. Помеченные фразы или повторяли по смыслу уже знакомые, или он не мог догадаться об их значении.

Завтра он во второй раз должен посетить старуху Лерину. Прошлый визит, вот запись о нем, не принес ничего, она удивленно пялилась на гостя, когда тот расспрашивал у нее про пометки на полях, ближайших родственников и наследников. Из родственников она помянула только племянника, которому отдала по воле умирающего какую-то тетрадку, про пометки сказала, что Станислав Петрович все время что-то писал, а что – она не знает.

Слово «пентакл» она никогда не слышала, а про Андорру сказала, что, по ее мнению, так звали собаку ее двоюродной сестры в Бугульме. Хотя, может быть, не Андорра, а просто Дора, да и вообще, скорее всего, это была не собака, а кошка.

Выслушивать предположения, что, возможно, это было не в Бугульме, а в Потьме, Платонов не стал, прервал старую каракатицу и просто попросил повспоминать, может, ответы хотя бы на какие-нибудь его вопросы и придут ей в голову.

Владимир Павлович на секунду поднял голову от бумаги и попытался ответить себе на вопрос, почему называет вдову Лерину старухой? Ведь она старше его всего лет на пять, но ничего не придумал, отделался банальной мыслью о том, что возраст не в годах, а в том, как ты к ним относишься, и успокоился.

Сегодня она позвонила ему сама и сказала, что нашла старый конверт с какими-то бумагами, которые муж просил тоже передать племяннику, да она позабыла. Встречу назначили на завтра на утро, поэтому поход по антикварным пришлось опять отложить, и на этой неделе получалось, что был он только один раз и ничего интересного не принес.

Владимир Павлович, вместо того чтобы записать сегодняшние события, почему-то застрял на предыдущих страницах, просматривая запись своего разговора с Плющом на следующий день после чаепития у соседки.

Тот явился с утра, размахивая толстой пачкой долларов и держась за живот от смеха.

– Что случилось? – полюбопытствовал Платонов. – У одной из твоих подружек родился негритенок и ты получил за это приз «Лучшая шутка года»?

– Ты помнишь, – Плющ даже не стал реагировать на язвительную шутку «шефа», – года два назад мы на Смоленке купили коллекцию картинок?

– Да, там были хорошая тушь Коровина и Сомов с неизданным рисунком к «Маркизе». И что?

Неизданный рисунок к «Маркизе» хранился в одной из папок в шкафу в соседней комнате. Всю свою антикварную жизнь Владимир Павлович держался неписаного правила коллекционеров – продавай мусор, хорошее оставляй себе.

Или, как говорил один его знакомый, «держал глубоко эшелонированную оборону». В первую голову реализовывалось ненужное и неинтересное. Если оно переставало продаваться, доставался из запасников товар получше. И наконец, в самую суровую минуту можно было что-то оторвать от сердца. Слава Богу, таких минут давно не было.

– Так вот, там, в куче были парные ватер-колоры Великопольского – театральные костюмы.

– Помню, – поморщился Палыч на привычные «англицизмы» Плюща.

– Ты велел их отнести к Бороде, попросить две с полтиной за оба. А Борода на всякий случай поставил семь с половиной…

– Сколько? – не поверил Платонов.

– И я ему то же самое говорил, да он рукой машет – не твое, мол, дело. Я про них и думать забыл, ты тогда Коровина так хорошо продал – сразу отбились. А сегодня с утра мимо еду, думаю, дай гляну, как там наша бронза с Котельнической, а Борода увидел меня и говорит: «На ловца и зверь бежит. Помнишь, ты сдавал две картинки парные – театральные костюмы тридцатых годов?» «Помню», – говорю, а сам в ужасе понимаю, что не могу восстановить, сколько же мы за них просили. Сейчас ведь торговаться начнет, а я ни в зуб ногой. «Ну вот, – говорит он, – четыре тысячи тебя устроят?» У меня глаза на лоб, я точно не помню, то ли две, то ли три хотели, но никак не четыре. «А деньги когда?» – спрашиваю. Он по голосу решил, что я сломался, достает пачку из кармана: «Сейчас…» Я, естественно, говорю: «Согласен…» Он отсчитывает баблушки и просит расписаться в квитанции. Ну, я капусту убрал, отчего не расписаться. Через минуту Борода идет из подсобки с бумагами и репу чешет. «Ты же, – говорит, – две с полтиной просил, зачем же я тебе четверку выдал?» «Не знаю, – говорю, – ты предложил, почему мне было отказываться?» Расписался и ушел.

– Здорово, – рассмеялся Платонов, – а что Борода?

– Просил Чипполино, дольщику своему, ничего не говорить, а то заест до полусмерти. Так что, Владимир Палыч, срубили мы с тобой еще по семьсот пятьдесят, как с куста.

– Скорее по тысяче, я бы охотно этого Великопольского и за две отдал, – Платонов покачал головой.

– Тем более, – Плющ подергал себя за подбородок.

«Сейчас денег будет просить, – догадался Владимир Павлович. – А мог бы две тысячи просто замылить, я бы никогда и не узнал».

– В общем, я тебе должен был двушку, но ты мне штуку обещал за шкатулку, итого остается тысяча. А у меня к тебе просьба, Владимир Павлович, можно я тебе сегодня ничего не отдам, пусть считается, что я занял, а если ничего не сробим за это время, через пару недель верну.

– Я тебе предложу другой вариант, – Платонов, пародируя партнера, тоже пощипал подбородок. – Там, в шкатулке, как оказалось, что-то лежит. Никто не знает что, открыть ее пока не представляется возможным. Это может оказаться пятидесятикаратный бриллиант розового цвета, а может, и моток ниток с истлевшей от времени иголкой. Я предлагаю тебе эту тысячу, которую ты просишь, как отступные за содержимое шкатулки, сейчас, пока никто не знает, что там. Может, заработаю, может, попаду, но ты точно в плюсе. Согласен?

Плющ опять пощипал себя за подбородок:

– Давай, Палыч, так: ты мне сейчас даешь штуку, а если внутри что-то реально дорогое, то добавляешь не до половины, а до тридцати процентов, идет?

– Нет. – Платонов решил проявить твердость. – Или так, или никак…

Он был уверен, что получит правильный ответ, хотя понимал, что может попасть на эту тысячу. Шансы на свой выигрыш Владимир Павлович рассматривал как пятьдесят на пятьдесят, ну, если быть совсем честным – шестьдесят к сорока.

И Плющ сломался, взял деньги и ушел.

Платонов перевернул страницу – дальше шли записи о том, что никакого пентакла он на шкатулке не обнаружил, один из элементов орнамента можно было при желании принять за звезду Давида, но ничего пятиконечного он не нашел.

Потом несколько строк об Андорре, которые он наскреб по своим книгам и справочникам, которые были под рукой. Ничего особенно интересного, кроме того, что страна оказалась очень старой, в тех границах, в которых существует сегодня, она была известна почти тысячу лет назад. Площадь, население и название столицы он записывать не стал.

На улице раздался скрип тормозов, потом глухой удар. Владимир Павлович, хотя и знал, что из окна проезжую часть не видно, подошел, отодвинул занавеску и посмотрел направо вниз. Здесь, рядом с домом был довольно крутой спуск и в зимние, особенно ветреные дни часто случались аварии.

Платонов поднял глаза и увидел, что напротив в башне, в мастерской художника незнакомый человек тоже смотрит вниз, только налево.

Платонов вернулся к креслу, взял тетрадь, перевернул еще одну страницу и долго рассматривал свою последнюю запись того дня:

«Почему, интересно, она назвала старческую любовь позорной?»

C Анастасией они за неделю не виделись ни разу. И все время Платонов ломал себе голову над этим вопросом. Неужели она что-то заметила? Да и вообще, есть ли что замечать? Несомненно, соседка его – женщина притягательная и с «человеческим лицом», но разве этого достаточно для того, чтобы так часто думать о ней?