Люби Бога не как Бога, не как Дух, не как лицо, не как образ, но как то, что он есть, – как чистое абсолютное Единое, очищенное от всякой двойственности, в котором мы должны вечно переходить из ничто в ничто.
То, что Экхарт описывает как чистое Единое, абсолютный не-Бог, в котором мы должны переходить из ничто в ничто, в Махаяна-буддизме называется Чистым Светом Пустоты. Далее приведен отрывок из молитвы, которую тибетские священники читают над умирающими.
О сын благородной семьи, пришло твое время искать путь. Когда остановится твое дыхание, тебе явится то, что тебе уже показал твой учитель, что называют исходной яркостью первого бардо. Это абсолютная суть бытия; открытая и свободная, как пространство, светящаяся пустота; чистый обнаженный ум без центра и границ. Познавай же, пребывая в этом свете, а я тем временем буду вести тебя.
Оглядываясь в прошлое, мы обнаруживаем в одной из самых ранних Упанишад классическое описание Абсолютного Единого как сверхсущностного Ничто.
Он определяется так: «Не это, не это». Он непостижим, ибо не постигается, неразрушим, ибо не разрушается, неприкрепляем, ибо не прикрепляется, не связан, не колеблется, не терпит зла. Имя ему, однако, «Реальность реальности». Это значит, что ощущения реальны, а Брахман – их реальность.
Иными словами, существует иерархия реальностей. Многообразный мир, который мы воспринимаем в своей повседневной жизни, обладает той относительной реальностью, которая на своем уровне неоспорима. Но эта относительная реальность существует внутри и по причине абсолютной реальности, которую мы не можем даже надеяться описать из-за несоизмеримой чуждости ее вечной сущности, но которую способны испытать на собственном опыте.
Следующий отрывок имеет огромную историческую важность, поскольку трактаты «О мистическом богословии» и «О божественных именах», написанные в пятнадцатом веке человеком, который называл себя Дионисием Ареопагитом, стали мостом, который соединил средневековое христианство с неоплатонизмом и, опосредованно, с индийской метафизической философией и учением. В девятом веке Скотус Эригена перевел два этих трактата на латынь, и с этого момента их влияние на западную философию и религию стало повсеместным, глубоким и благотворным. Именно к авторитету Ареопагита взывали христианские апологеты Вечной философии, когда им угрожали (а это случалось постоянно) те, кто превыше всего ставил ритуалы, легализм и церковную политику. А поскольку Дионисия в то время ошибочно считали одним из афинских учеников святого Павла, его авторитет был почти равен авторитету апостола, и потому в соответствии с католическими правилами игры его трудами не могли пренебречь даже те, для кого его книги сами по себе ничего не значили. Несмотря на их раздражающую эксцентричность, к последователям Дионисия приходилось относиться со снисхождением. А как только им разрешили свободно приносить духовные плоды, некоторые из них стали считаться настолько безоговорочно святыми, что даже главы испанской инквизиции не могли предать анафеме древо, дающее такие плоды.
Совершенные, неизменные и подлинные таинства Богословия открываются в пресветлом Мраке тайноводственного безмолвия, в котором при полнейшем отсутствии света, при совершенном отсутствии ощущений и видимости наш невосприимчивый к (духовному) просвещению разум озаряется ярчайшим светом, преисполняясь пречистым сиянием. Как горю я желанием достичь этого Мрака, дабы неведением и невидением узреть и познать Того, Кто превосходит созерцание и познание даже в невидении и в неведении! Ведь истинное познание, созерцание и сверхъестественное славословие Сверхъестественного – это именно неведение и невидение, достигаемое (постепенным) отстранением от всего сущего, наподобие того, как ваятели, вырубая из цельного камня статую и устраняя все лишнее, что застилало чистоту ее сокровенного лика, тем самым только выявляют ее утаенную даже от себя самой красоту. И полагаю, что при славословии Сверхъестественного отрицательные суждения предпочтительнее положительных, поскольку, утверждая что-либо о Нем, мы тем самым от самых высших свойств Его постепенно нисходим к познанию самых низших, тогда как отрицая мы восходим от самых низших к познанию самых изначальных; таким образом, мы отказываемся от всего сущего ради полного ведения того неведения, которое сокрыто во всем сущем от всех, кто хотел бы познать его, и ради созерцания того сверхъестественного Мрака, который сокрыт во всем сущем от тех, кто хотел бы узреть его.
Мир, каким он видится с точки зрения здравого смысла, состоит из бесконечного количества последовательных и соединенных якобы случайным образом событий, включает в себя бесконечное количество отдельных, индивидуальных явлений, жизней и мыслей, которые складываются в космос, кажущийся нам упорядоченным. Человеческие языки были созданы для того, чтобы описывать и обсуждать вселенную с точки зрения здравого смысла и управлять ею.
Когда же нам по той или иной причине хочется воспринять мир не таким, каким он предстает с точки зрения здравого смысла, но единым и непрерывным, мы обнаруживаем, что традиционного синтаксиса и словарного запаса на это не хватает. Это побудило математиков создать радикально новую систему символов для этой конкретной цели. Но божественная Основа всего сущего – это не просто континуум, она существует вне времени и не только количественно, но и качественно отличается от миров, которые можно описать традиционными и математическими языками. Отсюда и появляются во всех толкованиях Вечной философии многочисленные парадоксы, преувеличения и даже то, что может порой показаться богохульством. Не изобрели еще Духовную арифметику, на языке которой мы могли бы внятно рассуждать о божественной Основе и о мире, созданном как ее воплощение. А потому сейчас мы должны быть терпимее к эксцентричной манере выражаться, свойственной тем, кто вынужден описывать одно мироустройство при помощи системы символов, адекватной явлениям совсем другого, крайне отличного от него мироустройства.
На данный момент в вопросе полностью адекватного словесного выражения Вечной философии существует абсолютно неразрешимая семантическая проблема. Это факт, который нужно постоянно держать в уме при чтении трудов на эту тему. Только при этом условии мы сможем хотя бы отдаленно понять, о чем идет речь. Рассмотрим, например, знакомые нам отрицательные определения трансцендентной и имманентной Основы сущего. В утверждениях таких, как у Экхарта, Бог отождествляется с абсолютным «ничто». И в определенном смысле это тождество верно, ибо Бог – это точно не «что-то». Как говорил Скотус Эригена, Бог не что, Он – То. Иными словами, Основа может быть означена как существующая там, но ее нельзя определить через какие-либо свойства. Это означает, что дискурсивное знание об Основе – это не просто, как любое другое умозаключение, опосредованное знание, отстоящее иногда довольно сильно от нашего непосредственного восприятия. Это знание – парадоксальное, и только таковым оно и может быть из-за самой сущности нашего языка и строя нашего мышления. Непосредственное постижение Основы может открыться лишь через единение, а единения можно достичь, лишь рассеяв себялюбивое эго, которое, словно барьер, отделяет «тебя» от «Того».
Глава 3
Личность, святость, божественное воплощение
В английском языке слова латинского происхождения обычно имеют оттенок интеллектуальной, моральной и эстетической «классичности» – оттенок, который обычно отсутствует в их англосаксонских эквивалентах. Так, слово «патерналистский» означает то же самое, что «отцовский», «интоксикация» – то же, что и «расстройство желудка», – но какие разные оттенки значения! А когда Шекспиру было нужно имя для комического персонажа, он выбрал «сэр Тоби Белч» (от англ. Belch – отрыжка), а не «шевалье Тобиас Эруктейшн» (от англ. Eructation – извержение).
