Прежде чем понять могущество, которое носим в себе, и уже открытые тайны, нужно сначала сделать так, чтобы все поверхностное – ожидания, страхи, види­мости и мнимости – сгорело дотла. Лишь тогда насту­пит то умиротворение, которым был сейчас объят лес: ветер чуть шумел в кронах деревьев, сквозь пелену туч проникал свет луны, слышались шорохи – это вышли на ночную охоту звери, исполняющие цикл рождения и смерти Матери и никем никогда не порицаемые за то, что следуют своим инстинктам, своей природе.

Я разожгла костер.

Ни ей, ни мне не хотелось говорить. Мы просто не­отрывно смотрели, как пляшет пламя, смотрели, каза­лось, целую вечность, и знали, что в этот миг сотни жен­щин в разных уголках мира стоят у своих очагов – и не важно, если это никакой не очаг, а наисовременнейшая система отопления. Это – символ.

Понадобилось усилие, чтобы выйти из транса, кото­рый пока еще не успел сказать мне ничего особенного, не позволил увидеть богов, ауры, призраков. Он просто осе­нил меня благодатью, в которой я так нуждалась. Я вновь сосредоточилась на происходящем в эту минуту, на юной женщине рядом, на ритуале, ожидавшем свершения.

– Как твоя ученица?

– Трудно с ней. Но если бы было легко, я не смогла бы научиться тому, что требуется мне.

– Какие же дарования она развивает?

– Разговаривает с существами из параллельного мира.

– Подобно тому, как ты разговариваешь с Айя-Со­фией?

– Нет. Ты же знаешь, что Айя-София – это Мать, обнаружившая во мне свое присутствие. А Андреа разговаривает с невидимыми существами.

Я уже поняла, но хотела все же удостовериться. Афи­на была сегодня молчаливей, чем обычно. Я поднялась, открыла сумку, достала оттуда пучок специально ото­бранных трав, бросила его в тлеющий костер.

– Дерево заговорило, – сказала Афина как о чем-то само собой разумеющемся: и это было хорошо – зна­чит, чудеса стали неотъемлемой частью ее жизни.

– И что же оно говорит?

– Сейчас ни о чем… Просто шумит.

Спустя минуту она уловила песню, звучащую в костре.

– Какая прелесть!

Передо мной была девочка – не жена и не мать.

– Стой так! Не старайся сосредоточиться или сле­довать за мной или понять мои слова. Расслабься, по­чувствуй, что тебе хорошо. Иногда нам больше и нечего ждать от жизни.

Опустившись на колени, сунула в огонь ветку, очер­тила ею круг, оставив маленький зазор, чтобы Афина могла войти. Теперь я слышала ту же музыку, что и она, и танцевала вокруг нее, славя соитие мужского огня и зем­ли, раскинувшейся, чтобы принять его, – соитие, кото­рое очищало все и обращало в энергию, скрытую внутри этих веток, стволов, людей и незримых существ. Танце­вала, пока слышна была песня огня, и движениями рук оберегала ту, которая с улыбкой стояла в центре круга.

Когда пламя угасло, я взяла немного пепла и посы­пала им голову Афины, а затем затерла черту, замыкав­шую кольцо.

– Спасибо, – сказала она. – Я почувствовала себя любимой, защищенной, дорогой для кого-то.

– Не забывай об этом, когда будет трудно.

– Трудно не будет – ведь я обрела свою стезю. Ду­маю, у меня есть предназначение. Это так?

– Так. Оно есть у каждого из нас. Она вдруг утратила свою уверенность.

– Ты не ответила насчет того, будет ли трудно…

– Это – неразумный вопрос. Помни, как только что сказала: «Я – любима, защищена, дорога кому-то».

– Постараюсь помнить.

В глазах у нее стояли слезы. Афина поняла мой ответ.

– Мой внук! Он-то здесь при чем?! Неужто вернулись времена средневековья и продолжается охота на ведьм?!

Я подбежала к нему. У мальчика был разбит нос, но моего отчаянья он вовсе не разделял и тотчас оттолк­нул меня:

– Я дал им сдачи!

Я никогда не носила ребенка в своем чреве, но по­нимаю его душу: это одна из многих драк, которые предстоят ему в жизни, и потому его подбитые глаза не переставали светиться гордостью:

– Мальчишки в школе обозвали маму сатанисткой!

Следом появилась Шерин: она увидела окровавлен­ного сына и хотела немедленно идти в школу, устроить директору скандал. Я обняла ее и удержала. Дала ей вы­плакаться, излить в слезах всю горечь обиды и разочаро­вания. С этой минуты мне оставалось только молчать, не облекая свою любовь в никчемные и пустые слова.

Когда она немного успокоилась, я как можно осто­рожнее предложила ей перебраться к нам – мы с отцом об всем позаботимся: прочитав в газете о вчиненном ей иске, он уже успел переговорить с несколькими адвока­тами. Мы из кожи вон вылезем, но разрешим ситуацию, не обращая внимания на реплики соседей, иронические взгляды знакомых и фальшивое сочувствие друзей.

Для меня ничего на свете нет важнее счастья моей дочери, хотя я никогда не могла понять, почему она всегда выбирает такие трудные пути, такие нехоженые тропы. Но матери и не надо понимать: ее дело – лю­бить и оберегать.

И гордиться. Зная, что мы можем дать ей едва ли не все, она так рано ушла на поиски независимости. На этом пути она спотыкалась и падала, но считала делом чести в одиночку справляться со всем, что выпадало на ее долю. Сознавая, как это рискованно, она все же разы­скала свою биологическую мать, и это лишь крепче при­вязало нас друг к другу. Я понимала, конечно, что все мои советы и увещевания – защитить диплом, выйти замуж, принимать как должное и не жалуясь все труд­ности совместной жизни, не пытаться выйти за рамки того, что разрешает общество, – она пропускает мимо ушей.

И что же в итоге?

Мысленно сопровождая дочь во всех перипетиях ее судьбы, я сама стала лучше. Разумеется, я не понимаю, кто такая эта Богиня-Мать, как не понимаю и безумно­го стремления Шерин всегда окружать себя какими-то странными людьми и не довольствоваться тем, что до­стигнуто тяжкими трудами.

Однако в глубине души я очень бы хотела быть та­кой, как она, хотя, пожалуй, мечтать об этом уже немно­го поздно.

…Я собиралась было встать и что-нибудь пригото­вить, но она не разрешила:

– Хочу посидеть вот так, прильнув к тебе. Боль­ше мне ничего не нужно. Виорель, пойди в гостиную, включи телевизор – мне надо поговорить с бабушкой.

Мальчик повиновался.

– Я, наверно, причинила тебе много страданий…

– Вовсе нет. Скорей наоборот: ты и твой сын – ис­точник радости, вы – смысл нашей жизни, свет очей…

– Но я все делала не так…

– И хорошо! Сейчас могу признаться: в иные ми­нуты я тебя просто ненавидела. И горько раскаивалась, что не послушала доброго совета и не усыновила друго­го ребенка. И спрашивала себя: «Но как же мать может ненавидеть свое дитя?» Принимала транквилизаторы, ходила играть с подругами в бридж, остервенело зани­малась шоппингом – все ради того, чтобы как-то ком­пенсировать любовь, которую я тебе давала и, как мне казалось, не получала от тебя.

А несколько месяцев назад, когда ты в очередной раз решила бросить работу и денежную, и престижную, я просто впала в отчаянье. Пошла в соседнюю церковь, хотела дать обет, помолиться Пречистой Деве, чтобы ты вернулась к действительности, изменила свою жизнь, ис­пользовала возможности, которые так бездумно расточа­ешь и проматываешь… Я готова была ради этого на все.

Я долго смотрела на образ Приснодевы с младенцем. И потом сказала так: «Ты ведь – тоже мать, знаешь, что происходит. Требуй от меня чего угодно, но только спа­си мою дочь, потому что мне кажется – она неуклонно движется к гибели».

Руки Шерин, обнимавшие меня, напряглись. Она снова заплакала, но – по-другому, не так, как раньше. Я изо всех сил старалась овладеть собой.

– И знаешь ли, что я почувствовала в этот миг? Что Она отвечает мне. «Послушай-ка, Самира, – ска­зала Она, – мне тоже приходилось думать так. Долгие годы я страдала, потому что мой сын не слушал меня. Я беспокоилась за него, я считала, что он не умеет вы­бирать себе друзей, что не уважает законов, обычаев, веру, старших». Надо ли продолжать?