— Если почувствуешь себя нехорошо, сразу скажи мне, — попросила мама.

У меня тут же началось легкое головокружение.

«Создается впечатление, что новая болезнь выражается у разных людей по-разному, — заявил какой-то официальный представитель по радио. — Конкретно эта называется паранойей».

Толпы ревностных христиан готовились встать посреди ночи и пойти на зов, бросив свои жилища и оставив в них груды одежды.

— А шмотки-то почему нельзя взять? — удивилась я.

— Не знаю, милая, — ответила мама. — Мы в такие дела не вникаем.

Мы принадлежали к другой разновидности христиан, тихому и благоразумному племени, не верившему в чудеса.

Теперь интервью давал телемиссионер:

«Божественное откровение было явлено много лет назад. Мы знали обо всем уже тогда, когда произошло воссоединение колен Израилевых».

Между холмами впереди блеснула морская гладь. Всех живущих на берегу людей эвакуировали: никто не знал, какими станут теперь приливы. Мы проехали поселок. По мере приближения к океану участки постепенно уменьшались в размерах. Около воды земля стоила так дорого, что некоторые дома, подпираемые гигантскими сваями, просто-таки свисали со скал.

Мы притормозили на светофоре. Пока мама крутила головой, чтобы вовремя заметить подъезжающую машину, мне в глаза бросилась тонкая белая полоска, иногда проступавшая у корней ее отросших волос. Седина у мамы появилась в тридцать пять лет, и я очень переживала, когда вдруг замечала этот знак физического увядания.

Я вдруг почувствовала, насколько одинока. Автомобиль тронулся, и я, наверное, впервые в жизни осознала, что, если с моей семьей что-нибудь случится, у меня на всем белом свете не останется ни одной родной души.

Мы проезжали торговую площадь. Через неделю здесь должна была начаться местная ярмарка. Мы с Ханной собирались пойти на открытие.

Обычно приготовления шли день и ночь — устроители торопились возвести все аттракционы вовремя. Но сейчас работы остановились. Я подумала, что организаторы и рабочие тоже разъехались по домам. Сейчас каждому хотелось быть со своей семьей. Разноцветный остов американских горок покачивался на ветру. Недостроенные деревянные качели явно представляли опасность для жизни посетителей. В «чертовом колесе», тоже не законченном, висела на спице единственная красная кабинка, словно последний летний плод или осенний лист.

Дни казались такими же, как всегда. Солнце всходило и садилось. Тьма сменялась светом. Я помню волнующую прохладу утра, неторопливый жар полудня, медлительность заката. Но теперь сумерки плавно растягивались на часы перед тем, как превратиться в ночь. Время лениво скользило и замедлялось.

С каждым новым утром мы все меньше совпадали с часами. Земля продолжала вращаться вокруг оси, хронометры не прекращали тикать, но они уже не зависели друг от друга. Полночь могла наступить в светлое время суток, стрелки порой показывали девять утра в середине дня. Полдень иногда приходился на закат.

Шли хаотичные, безразмерные дни.

Каждое утро ученые официально объявляли суточный прирост минут, которые скапливались, будто дождевая вода в уличном поддоне. Прогнозировать их количество становилось невозможно. Время начала уроков ежедневно уточнялось с рассветом, который наступал всегда по-разному. По утрам мы с мамой смотрели местные новости, чтобы понять, к какому часу приезжать в школу.

Дети появлялись в классах все реже.

К рабочим сменам посреди дня неожиданно добавляли лишние часы. Вылеты самолетов откладывались на неопределенное время, поезда стояли на путях, пока создавались и утверждались новые графики движения. Расписания отменялись и переписывались каждые сутки.

Мы импровизировали. Мы приспосабливались. Мы делали все, что могли.

Мама медленно, но верно забивала нашу кладовку продуктами первой необходимости. Постепенно там скопились банки со сгущенкой и консервированным горошком, сухофруктами и джемом, штук сорок супов. Теперь мама всегда возвращалась домой, держа под мышкой либо коробку батареек, либо набор свечей, либо обезвоженную и потому почти вечную, без срока годности, пластиковую или алюминиевую упаковку с едой.

При этом тренировки моей футбольной команды проводились в обычном режиме, а мамины студенты по-прежнему репетировали «Макбета». Ни одно мероприятие подобного рода не отменили. Шоу должно было продолжаться. Мы цеплялись за все, что запланировали до замедления. Любой сбой в графике подорвал бы наши моральные устои и ознаменовал поражение или потерю надежды.

Появление новых минут сказывалось на всем. Пренебрегать временем в те дни не приходилось. Сам ритм жизни стал размереннее.

Кто-то скажет, что замедление повлияло на нас с тысячи неизведанных сторон, начиная со срока годности электрических лампочек и заканчивая температурой, при которой тает лед, закипает вода, размножаются или умирают человеческие клетки. Кто-то скажет, что теперь наши тела старели медленнее, умирающие агонизировали дольше, а дети не торопились появляться на свет. И действительно, менструальные циклы у женщин слегка удлинились в те первые две недели. Хотя по большей части все эти эффекты носили скорее анекдотический, нежели научный характер. Любой физик вам подтвердит: человеку, который едет в скором поезде, кажется, что время течет медленнее, чем всегда. Вот и мне казалось, что трава растет, хлеб в нашей хлебнице плесневеет, а яблоки на яблоне миссис Валенсии созревают, падают в траву и гниют не быстрее обычного.

Между тем часы продолжали идти. Мы чувствовали на запястьях их слабое тиканье. Старинные дедушкины хронометры звенели, а церковные колокола отбивали каждый час.

Прошла неделя, затем еще одна. Каждый раз, когда звонил телефон, я надеялась услышать в трубке голос Ханны, но она так и не позвонила.

Минуты все прибавлялись. Сутки длились уже тридцать часов.

Каким старомодным, невообразимо примитивным стал казаться нам 24-часовой циферблат с его одинаковыми, как две половинки грецкого ореха, полушариями по двенадцать делений в каждом! Мы уже не понимали, как могли раньше доверять такому незамысловатому предмету.

На второй неделе замедления с птицами начало происходить что-то неладное.

По улицам, метя перьями мостовую, семенили голуби со сложенными крыльями. Воробьи падали на лужайки. Стаи гусей отправлялись пешком на очень большие расстояния. Океан выбрасывал на берег тела чаек. Мертвых птиц находили на дорогах, крышах, теннисных кортах и футбольных полях. По всему миру небесная фауна возвращалась на землю.

Никто не знал, почему это происходит.

При обнаружении птичьего трупа полагалось сразу вызывать службу контроля, но папа игнорировал это правило. Пернатые умирали слишком часто, и мы просто выбрасывали их, как ту первую голубую сойку с веранды.

Я помню этих птиц так же хорошо, как остальные события того периода. Помню их гниющие перья, глаза-изюминки, жирные пятна на асфальте. Ходили слухи, что скоро эпидемия перекинется на людей.

Сильвия, моя учительница музыки, держала дома зябликов. Маленькие толстые птички жили в куполообразной металлической клетке, которая стояла в углу гостиной. Именно той гостиной, где я каждую среду во второй половине дня в течение получаса безуспешно училась игре на пианино. Сразу после меня начинался урок у Сета Морено. Его пальцы касались этих же клавиш, а ноги нажимали на те же педали. Как часто мысль о нем держала меня в напряжении в течение всего занятия! Но в тот день меня отвлекали зяблики. В каждом их писке мне слышались признаки эпидемии.

— Ты что, не занималась? — спросила Сильвия, пока я делала вялые попытки сыграть «К Элизе».

Она сидела рядом со мной на блестящей черной скамеечке, поставив узкие босые ступни на пол около латунных медалей. На Сильвии было белое льняное платье, на шее висела нитка крупных деревянных бус. Мне нравилось, как она выглядит. Помимо музыки, Сильвия еще преподавала йогу.