— Я не пойду домой, — отрезала я.

Сет схватил меня за руку и сказал:

— Он не может заставить тебя. Или ты обо всем расскажешь маме.

На папином лице отобразилась злость. Злость и недоверие.

— Мы с твоей мамой уже все обсудили, — заметил он.

— Я тебе не верю, — ответила я и заплакала. Рука Сета лежала на моем плече.

— Если не хочешь возвращаться домой, иди хотя бы к Сету.

Папин тон стал просительным. Он впервые так со мной; разговаривал.

— Пожалуйста, послушай меня. Сейчас опасно выходить на улицу, тебе нельзя находиться на солнце.

В конце концов, после долгих уговоров, мы согласились уйти, хотя отказались от папиного предложения подвезти нас. Он все равно поехал за нами на машине. Дорогой я думала о том, что соприкоснулась со взрослым миром, со странной драмой, которая возможна только глубокой ночью.

Когда мы добрели до дома Сета, папа сказал:

— Я не скажу маме, что ты наврала про Ханну, — он помолчал. Несколько секунд слышалось только урчание мотора. — Хорошо?

— Из нас двоих врун — ты, — ответила я.

— Джулия, — снова окликнул он меня, но я больше не хотела с ним разговаривать. Когда мы теперь увидимся, я даже не представляла.

Взявшись за руки, мы с Сетом прошли по пыльному пространству, некогда называвшемуся лужайкой, поднялись по ступенькам и тихо, чтобы не разбудить его отца, зашли в дом.

Потом немного посидели на диванчиках в гостиной. Из-под опущенных штор пробивался мягкий свет. Было уже поздно, около двух.

— Тебе надо сказать маме, — сказал Сет, зевнул и лег на ковер.

Я растянулась на диване и уставилась в потолок. Прошло несколько минут. Где-то капала вода. Гудел холодильник. Солнце снаружи жгло землю.

— Она сама все равно узнает, — ответила я.

Я взглянула на Сета: он уже уснул, свернувшись калачиком на полу прямо в майке и шортах. Его сонное дыхание меня успокаивало. Я смотрела, как вздрагивают его закрытые веки. Но мне хотелось не только находиться рядом с ним. Я мечтала видеть его сны и путешествовать в них вместе с ним.

И только на следующее утро мы увидели на себе ожоги. Таких сильных ожогов мы не получали никогда в жизни.

Нас била лихорадка, мучила жажда. Вся кожа покраснела. От боли мы не могли согнуть колени и повернуть голову. Сет бросился в ванную, и его вырвало. До сих пор помню, как он вернулся в гостиную и, продолжая надсадно кашлять, рухнул на диван. На глазах у него выступили слезы. А еще я увидела в них страх.

Когда я приплелась домой, мама пришла в ужас. С моих щек уже начали слезать лоскутки белой кожи.

— Боже, я же просила тебя не выходить на солнце! — воскликнула она.

В тот день, благодаря моему ожогу, мама словно забыла о своей болезни. Она долго протирала мне лицо соком алоэ. Прикосновения ее пальцев, мучительные, но целебные, превращали меня в маленькую девочку.

— Кому принадлежала идея, тебе или Ханне? И куда, черт побери, смотрели ее родители?

Я не могла поднять на маму глаз.

— Отец осмотрит тебя, как только вернется, — сказала она. В свете лампы я видела снегопад из крошечных хлопьев моей кожи, который сыпался с ее рук. — Он придет с работы через час.

Я надеялась, что она окажется права, хотя помнила о том, что случилось ночью. Произошел какой-то последний толчок, приведший к сбору двух чемоданов и их погрузке в багажник автомобиля Сильвии. Возможно, папа с Сильвией уже доехали до Невады или побережья Калифорнии. Я держала язык за зубами и гадала, чем же все кончится.

Мама наклонилась, разглядывая мои щеки. Вблизи она выглядела еще старше, чем всегда. Морщины вокруг глаз углубились, теперь ее лицо напоминало засохшие цветочные лепестки, которые мы с Сетом собирали весной.

Она перевернула меня на живот, закатала на спине майку и увидела простой белый спортивный лифчик, который я купила тайком от родителей. Я закрыла глаза и приготовилась выслушать ее комментарии. Но мама ничего не сказала. Она только вздыхала и рассматривала мою кожу.

— Боже мой, ты что, без майки гуляла?

На самом деле хитрое солнце просто сумело обжечь нас сквозь одежду.

Тем же утром к дому Сильвии подъехал мебельный грузовик. Сквозь шторы я видела, как грузчики таскают по пыльной лужайке ящик за ящиком. Они погрузили напольные лампы, вязаные коврики из грубой шерсти, две корзины пряжи, многометровое макраме. Затем последовала мебель: простой обеденный стол, коричневый вельветовый диван, пара мягких кресел, остов кровати, птичья клетка. Погрузка шла все утро, но сама Сильвия не показывалась. Ее машина исчезла. На подъездной дорожке подсыхало масляное пятно.

Через некоторое время уехал и грузовик.

Время приблизилось к полудню, затем наступил первый час. Папа не появлялся.

Мама безуспешно пыталась ему дозвониться.

— Его смена уже должна была закончиться, — сказала она.

Внешне я хранила спокойствие, но внутри, как грозовая туча, зрела уверенность: папа не вернется. Осознание этого факта влекло за собой осознание и других вещей: любовь проходит, люди умирают, время летит, эпохи сменяют друг друга.

Около половины первого снова начались перебои с электричеством. Спустя несколько минут свет погас.

— Черт, только этого не хватало, — сказала мама.

Все окна в доме были занавешены черными светоотталкивающими шторами, но немного солнца все равно проникало внутрь, и на кухне воцарилась полутьма. Мы сидели и переживали, как женщины в стародавние времена. Мама зажгла свечи.

Я потерла лицо тыльными сторонами ладоней. Мелкие хлопья обожженной кожи спланировали на пол.

— Не надо, только хуже будет, — остановила меня мама.

Вскоре после отключения электричества начали завывать кошки. Никогда не слышала, чтобы они так волновались. Хлоя мяукала в пустоту, шерсть у нее на холке встала дыбом. Тони, навострив уши, метался по кухне и рычал. Когда я попыталась до него дотронуться, он зашипел.

Потом залаяли соседские собаки. Их вой доносился отовсюду, он нарастал, как морской прибой. Вниз по улице, гремя привязанной к ошейнику цепью, пробежал Большой Дейн. На окрестных фермах бунтовал крупный рогатый скот, лошади перепрыгивали через изгороди загонов.

А люди ничего не чувствовали. Небо оставалось голубым и безмятежным.

Мы попробовали включить радио, но ни на одной частоте ничего не ловилось — из динамиков слышался один треск. Позже мы узнали причину, в ретроспективе выглядевшую очевидной: произошла первая солнечная буря, вызванная сдвигом магнитного поля.

Мама снова попыталась дозвониться до папы, но безрезультатно.

Мяуканье Хлои становилось все печальнее, она выводила одну нескончаемую дрожащую ноту. Мама заперла ее в комнате для гостей и закрыла все окна, чтобы не слышать шума.

Затем она снова набрала папин номер. Включилась переадресация на почтовый ящик.

— Да где же он?

Думаю, она понимала, что отец запаздывает не просто так. Что-то изменилось, и мама это чувствовала.

— Не сажай батарейку, — посоветовала я.

Я видела, что она с трудом сдерживает слезы.

Прошел час, другой. От папы — ни звука. Мама позвонила в больницу. Там его не оказалось.

Она снова набрала его мобильный. Помню, как попискивали кнопки телефона — снова и снова, все настойчивей и настойчивей, словно слабые позывные, не доходящие до исчезнувшей цели.

До начала замедления никто и подумать не мог, что мой отец принадлежит к числу мужчин, которые бросают жену и ребенка. Он никогда ничего не скрывал, занимался своим делом и каждую ночь возвращался домой. Он преодолевал все проблемы и вовремя платил по счетам.

Ученые уделяли много внимания изучению физических проявлений синдрома, но он сопровождался также и тонкими изменениями в психике. По неясным причинам замедление или его эффекты влияли порой на духовный мир человека, нарушая хрупкий баланс между страстями и способностью к их подавлению.