— Свою жизнь, — наконец произнес он. — Вы могли потерять свою жизнь.

— Теперь я никто и ничто, — потерянно произнесла она.

— Вы — Аннабелла, — произнес он твердо. — Вы — леди Пелем. Умная женщина, обладающая чувством юмора и стилем. Причем в такой степени, что я не сомневаюсь, что вам удастся превратить отсутствие локонов в достоинство. Не удивлюсь, если через неделю все дамы в Лондоне начнут брить себе головы!

Он надеялся вновь услышать ее неподражаемый, неожиданный смешок, но Аннабелла молчала.

— Правда, — быстро добавил он, — ко времени нашего возвращения в Лондон вы уже сможете продемонстрировать другой образец для подражания — короткую стрижку.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Дело не только в моих волосах, — произнесла она печально. — Посмотрите на меня, Майлс, если вы можете это вынести.

— Вы бледны, — сказал он, внимательно разглядывая ее, — но и это тоже пройдет.

— Я стала совсем другой, — вяло возразила она. — Я бледная, как рыбий живот. Если бы дело этим и ограничивалось, я бы могла смириться. Но посмотрите на меня, — повторила она, ее голос зазвучал громче. — Разве вы не видите? У меня под глазами черные круги, губы серые и шероховатые. Мои руки покрыты какими-то черно-синими пятнами и круглыми сморщенными шрамами, на запястьях — порезы, на внутренней стороне локтей — синяки. А вся грудь и живот в жутких темно-красных кругах!

Он крепче обнял печальную, мерно раскачивающуюся фигурку и с деланной живостью произнес:

— Моя дорогая, подумайте, что вы говорите. Сначала вы жалуетесь, что слишком бледны, теперь вы говорите, что вы черно-сине-красная. На мой взгляд, это потрясающая цветовая гамма.

Она не улыбнулась. Ее глаза, эти прекрасные голубые глаза, единственное, что пощадила болезнь, смотрели прямо на него.

— И мое тело… оно уже ни на что не годное.

— Не беспокойтесь, думаю, что оно вам еще пригодится, — сказал он.

Она пристально смотрела на него.

— Вижу, что и чувство юмора вы утратили, — сказал он грустно. — Аннабелла. Я смотрел. Я видел. Я вижу. Но поверьте мне, я настолько рад, что вы здесь и в состоянии жаловаться, что ваш внешний вид едва ли имеет какое-либо значение. И поверьте хоть этому, если вы не верите, когда я говорю, что ваша красота вернется. Вы живы. И это для меня важнее всего.

— В вас говорит чувство вины и чувство долга, — произнесла она бесстрастно. — Какая еще у вас может быть причина радоваться тому, что я жива, по крайней мере с такой внешностью, как сейчас. Да и разве должно быть по-другому? Вы ведь едва знаете меня.

Это было настолько верно, что на мгновение он потерял дар речи. Она сказала все то, о чем он думал и о чем сожалел в течение всех этих прошедших дней. Но со своими матросами он попадал и в худшие ситуации и знал, как преодолеть шок.

— Благодарю вас. Но я не окончательный глупец, — сказал он. — И я бы не женился на женщине только потому, что она красива. Вы умны, и у вас есть — или было — чувство юмора. Это я знаю.

Он погладил ее по голове, но сразу понял, насколько трудно ему делать это. Тогда Майлс обнял ее за плечи. Она не ответила, но он почувствовал, что ее тело стало менее напряженным. Она вновь спрятала лицо у него на груди.

— Мне стыдно, что вы видели меня такой, — прошептала она.

Он сделал вид, что не понял ее.

— Не стоит. Ведь даже самые лучшие, самые храбрые моряки могут дрогнуть под огнем или пасть духом, когда их корабль идет ко дну. Поэтому не беспокойтесь. Я позабуду о том, что вы утратили веру в меня, пусть даже на мгновение.

Теперь он услышал ее смешок. Слабый, но явный… Наконец-то Майлс смог вздохнуть с облегчением.

— Мне хотелось бы посидеть на солнышке, ну пожалуйста, — сказала Аннабелла.

Майлс остановился. Он собирался усадить ее в кресле в тени старого липового дерева, где она обычно сидела в течение последних нескольких погожих дней.

— Гарри мне за это голову оторвет, — наконец произнес он, глядя на Аннабеллу, которая лежала у него на руках. — Вам ни в коем случае нельзя находиться на сквозняке, а сегодня ветрено.

— Ветерок теплый, — сказала она, — а мне так хочется ощутить на своем лице солнце.

— У вас будут веснушки, — отшутился он, поскольку не мог сказать ей о том, что его в действительности волновало — как яркое солнце может подействовать на кожу головы, где волосы еще не отросли. Она не могла носить парик, по крайней мере купленный в местной лавочке, или даже тот прекрасный, обнаруженный на чердаке парик, который остался от прежних обитателей. Парики вышли из моды четверть века назад. До этого почти каждый из обитателей дома, включая господ, носил парик. Майлс обыскал все чердаки и, пыльный и довольный, вернулся с целой коллекцией париков.

Аннабелла с ужасом смотрела на это старье.

Но миссис Фарроу, когда увидела их, была столь же довольна, как и Майлс.

— Что хорошо в человеческих волосах, — заверила она Аннабеллу, — так это то, что стоит их хорошенько вымыть, и они будут как новые.

— Миледи, я могу сделать из них любую прическу, какую вам будет угодно, — пообещала горничная.

Выбор был фантастический, цвета и структура волос были столь же разнообразны, как и носившие их люди. Аннабелла отобрала три парика, цвет которых почти точно совпадал с цветом ее собственных волос. Когда горничная закончила колдовать над ними и показала, какое чудо она сотворила с помощью ножниц и гребня, у Аннабеллы загорелись глаза, восторженное выражение, появившееся на ее худеньком личике, моментально позволило Майлсу вспомнить ту женщину, которой она была.

Но носить парики оказалось невозможно. Они давили на голову и были, как выяснилось, непомерно тяжелы. Несколько дней спустя, после того как головные боли начали стихать, она сделала еще одну попытку, но ее снова постигла неудача, так как теперь слегка отросшие волосы нещадно кололи нежную кожу головы; Аннабелла жаловалась, что зуд становится нестерпимым. Поэтому, пока не отрастут волосы, она решила носить кружевные чепчики, старательно делая вид, что это устраивает ее как нельзя лучше.

Она выглядела старомодной и изящной в своих отделанных рюшами чепчиках; сейчас она совсем не походила на прежнюю красавицу — леди Аннабеллу, больше напоминая истощенную маленькую колонистку. Но едва ли это имело какое-либо значение для Майлса. Он привык к этой бледной незнакомке. Ему трудно было выносить ее глубокую печаль, тем более что она, и он был уверен в этом, никогда не жалуется на то, что действительно причиняет ей боль. Она ворчала, что стулья жесткие, что в комнатах прохладно, но очень редко выражала недовольство по поводу более серьезных вещей и никогда — по поводу своей внешности. Ему не пришлось прятать зеркала в доме. После того первого случая она просто их избегала.

— Веснушки? — сердито переспросила она. — Пожалуй, это будет лучше, чем бледность. В любом случае я недолго. — Ее тон смягчился. — Ну, просто так хочется почувствовать солнечное тепло на своей коже. Странно, не правда ли? Солнце — злейший враг светской дамы, а я теперь так стремлюсь к нему… Полагаю, это от того, что я больше не светская дама. Ну, хватит мне плакаться, посадите меня, пожалуйста, пока у вас не разболелись руки. Только, пожалуйста, на солнце!

Замечание насчет того, что он устанет держать ее, едва не заставило Майлса улыбнуться, но это было слишком грустно. Он сам выносил ее на улицу каждый день, потому что просто не мог доверить это лакею. Держать свою хрупкую жену на руках было столь же легко физически, сколь тяжело эмоционально. Теперь она была такой легкой, что он мог бы носить ее на руках целый день и совершенно не ощущать ее веса. Она напоминала ему маленькую обезьянку, такой он ощущал ее в своих объятиях, вспоминая о том, как одна из его бывших любовниц имела обыкновение носить такую обезьянку на плече. На самом деле, когда он брал Аннабеллу на руки, у него появлялось некое поразительно некомфортное ощущение, от которого трудно было избавиться.