И тут наконец ей стало ясно, что он умер, и ушел навсегда, и она уже больше никогда не увидит его красивого и мужественного лица, не ощутит прикосновения его горячих рук. А она была так ребячлива и бессердечна, что никогда и не думала о том, каково ему будет потерять ее!.. Она проливала горькие слезы, и ей казалось, что она сама заслужила свое несчастье. Но тут она снова начинала думать обо всем, что еще ожидало ее впереди, и плакала уже оттого, что постигшее ее наказание казалось ей все-таки слишком жестоким…

Обо всем, что произошло накануне вечером в Бреккене, в той горнице, где лежало тело Арне, рассказал Рагнфрид Симон. Он передал ей не больше того, .что необходимо было сказать. Но Кристин до того была измучена горем и бессонной ночью, что почувствовала совершенно необоснованную досаду, и горечь против Симона за то, что он мог говорить так обо всем, как будто это вовсе уж не было столь ужасно. Кроме того, ее очень раздражало поведение родителей, которые позволяли Симону держать себя так, словно он был хозяином в доме.

– Но ты ведь не веришь всему этому, Симон? – боязливо спросила Рагнфрид.

– Нет, – отвечал Симон. – Я не думаю, чтобы кто-нибудь другой верил, – все ведь знают и вас, и ее, и этого Бентейна; но здесь, в этом отдаленном приходе, так мало есть о чем говорить, потому и не удивительно, что люди ухватятся за такой лакомый кусок. Но теперь вам следует научить их, чти доброе имя Кристин – слишком дорогое угощение для здешних деревенских дураков. Плохо то, что Кристин так перепугалась его грубости, что сразу не пришла к вам или к самому отцу Эйрику – я думаю, что этот развратный поп Бентейн с радостью засвидетельствовал бы, что он всего только хотел невинно пошутить, если бы ты, Лавранс, взялся за него!

Родители подтвердили, что тут Симон, конечно, прав. Но Кристин закричала, топнув ногой;

– Да ведь он сбил меня с ног!.. Я и сама не знаю, что он делал со мною, – я была вне себя, и больше ничего не помню и не знаю… Может быть, так оно и есть, как говорит Инга, – с тех пор я ни одного дня не была здоровой и веселой…

Рагнфрид вскрикнула и всплеснула руками; Лавранс вскочил; Симон тоже изменился в лице; – он зорко и пристально взглянул на Кристин, подошел к ней и взял ее за подбородок. Потом засмеялся:

– Благослови тебя. Бог, Кристин, уж ты бы помнила, если бы он что-нибудь сделал с тобой! Ничего нет удивительного в том, что она была больна и грустна после того несчастного вечера, когда ее так безобразно напугали; она ведь никогда ни от кого не видела ничего, кроме доброты и благожелательности, – сказал он, обращаясь к родителям Кристин. – Ведь всякий, кроме злобного человека, готового всегда верить скорее в дурное, чем в хорошее, видит ясно, что она девушка, а не женщина!

Кристин взглянула в маленькие упрямые глаза своего жениха. Она подняла было руки – ей хотелось обнять его. Но он снова заговорил:

– Не думай, Кристин, что ты никогда этого не забудешь. У меня совсем нет намерения теперь же поселиться с тобой в Формо, чтобы ты никогда не уезжала из долины. "Ни у кого не бывает одинакового цвета волос и расположения духа в дождь и в вёдро", любил говорить старый король Сверре, когда упрекали его приверженцев биркебейнеров в гордыне во время удачи…

Лавранс и Рагнфрид улыбнулись – им забавно было слышать, что молодой человек говорит с видом старого, мудрого епископа. А Симон продолжал:

– Не подобает мне учить тебя, моего будущего тестя: но, может быть, позволительно мне будет сказать, что меня с сестрами и братьями держали куда строже, нам не позволяли так свободно бегать с дворовыми людьми, как, я вижу, Кристин привыкла с детства. Моя мать часто говорила: "Кто играет с детьми скотников, тот в конце концов часто находит вшей у себя в волосах", – в этом есть доля правды!

Лавранс и Рагнфрид на это промолчали. Но Кристин отвернулась, и ее мимолетное желание обнять Симона Дарре совершенно оставило ее.

Около полудня Лавранс и Симон взяли лыжи и пошли в горы взглянуть, не попалась ли дичь в ловушки. Стояла хорошая погода, солнце ярко светило, и было не так холодно. Обоим мужчинам приятно было уйти на время от уныния и плача, царивших дома, поэтому они зашли далеко, до самой вершины горы, выше лугов.

Они лежали на солнце под скалою, пили и ели. Лавранс заговорил об Арне – он очень любил этого юношу. Симон соглашался с ним, хвалил покойного и говорил, что не удивительно, если Кристин горюет о своем молочном брате. Тогда Лавранс заметил, что, может быть, теперь не следовало бы торопить ее, но дать время несколько успокоиться, прежде чем праздновать обручение. Она говорит, что ей очень хотелось бы поехать на время в монастырь.

Симон быстро сел и издал продолжительный свист.

– Тебе это не нравится? – спросил Лавранс.

– Нет, нет, отчего же? – поспешно ответил тот. – Это кажется мне наилучшим выходом, дорогой тесть! Пошлите ее на один годок к монахиням в Осло – пусть она узнает, как люди сплетничают друг про друга в большом свете. Я немного знаком с некоторыми из тамошних девиц, – сказал он и засмеялся. – Те уж не станут падать навзничь и умирать с горя, если двое сумасшедших парней разорвут друг друга на части из-за них! Не то чтобы мне хотелось такую жену, но мне думается, что Кристин не худо будет встретиться с новыми людьми.

Лавранс уложил в мешок остатки еды и сказал, не глядя на юношу:

– Мне кажется, ты любишь Кристин…

Симон тихонько засмеялся, тоже не глядя на Лавранса.

– Ты знаешь сам, я ценю ее и тебя также, – быстро и смущенно сказал он, встал и взялся за лыжи. – Я никого еще не встречал, на ком мне больше хотелось бы жениться…

Незадолго до Пасхи, когда в долине и на озере Мьёсен еще держалась санная дорога, Кристин во второй раз в своей жизни поехала на юг. Симон прибыл к ним, чтобы проводить ее до монастыря, так что на этот раз она ехала в сопровождении отца и жениха, в санях, укутанная в меха; а сзади следовали слуги и сани с ее вещевым сундуком и подарками, съестными припасами и мехами для аббатисы и сестер в женском монастыре Ноннесетер.

Ранним воскресным утром в конце апреля праздничная лодка Осмюнда, сына Бьёрпольфа, огибала остров Хуведёй[33] под звон колоколов монастырской церкви, которому вторил через залив перезвон городских колоколов, то усиливаясь, то ослабевая вместе с ветром.

Светлые перистые облака разметались по высокому бледно-голубому небу, а солнце беспокойно поблескивало на покрытой рябью воде. Берега выглядели уже совсем по-весеннему, поля лежали почти без снега, и в молодых зарослях кустарника были синие тени и желтоватый отсвет. Но в еловых лесах на высоких холмистых кряжах, словно обрамлявших весь округ Акера, проглядывал еще кое-где снег, и на синевших вдалеке горах на западе, по ту сторону фьорда, зияло еще много белых полос.

Кристин стояла на носу лодки вместе с отцом и Гюрид, женой Осмюнда. Она смотрела вперед на город, на его светлые церкви и каменные дома, поднимавшиеся за множеством серовато-коричневых деревянных построек и деревьев с обнаженными вершинами. Ветер играл полами ее плаща и трепал волосы, выбивавшиеся из-под капюшона.

Накануне в усадьбе Скуг впервые выпустили скотину из хлевов, и Кристин вдруг так затосковала по дому, по Йорюндгорду. Там еще не скоро можно будет выпускать скот, и она с нежностью и жалостью вспомнила о худых после тяжелой зимы коровах в темных хлевах; им-то придется еще долго ждать и терпеть. Мать, Ульвхильд, которая все эти годы спала каждую ночь в ее объятиях, маленькая Рамборг… Кристин так скучала по ним! По всем домашние скучала она, и по лошадям, и собакам, и по Кортелину, которого отдали Ульвхильд, пока ее нет дома, и по отцовским соколам, сидящим на насестах с колпачками на головах. А рядом висят перчатки из конской кожи, чтобы надевать, когда соколов сажают на руку, и палочки из слоновой кости, которыми чешут птиц.