Обручение по различным причинам все откладывалось: получалось только к Новому году, но Лавранс согласился, чтобы свадьба не откладывалась из-за этого; ее должны были отпраздновать сразу же после Михайлова дня, как и было условленно раньше.

Итак, Кристин жила в Йорюндгорде законной невестой Эрленда. Вместе с матерью пересматривали они все накопленное для Кристин приданое, стараясь еще больше увеличить вороха постельного белья и платья, потому что Лавранс ничего не хотел жалеть, раз уж он решил отдать свою дочь владельцу Хюсабю.

Кристин сама себе удивлялась; отчего она теперь не радуется? Но по-настоящему вообще никто не радовался в Йорюндгорде, несмотря на все оживление и суету.

Родители болезненно тосковали по Ульвхильд – это Кристин понимала. Но понимала также, что они не только поэтому так молчаливы и грустны. Они были ласковы с Кристин, но когда разговаривали с ней о ее женихе, Кристин чувствовала, что они делают над собой усилие и говорят об Эрленде только для того, чтобы порадовать ее и выказать ей свое дружеское расположение, а не потому, что им самим хотелось поговорить о нем. И они не стали благосклоннее относиться к ее браку, когда познакомились с женихом. Сам Эрленд был неразговорчив и держал себя сдержанно в течение тех нескольких дней, которые он провел в Йорюндгорде во время помолвки, и Кристин думала, что иначе и быть не могло – ведь он знал, что отец ее неохотно дал свое согласие.

Сама же она едва ли обменялась с Эрлендом и десятью словами с глазу на глаз. И было странно и непривычно сидеть рядом на глазах у всех людей; теперь им почти не о чем было говорить, потому что прежде между ними было так много скрытого и тайного. В глубине ее души поднимался какой-то неопределенный страх, смутный и непонятный, но никогда ее не оставлявший: она боялась, что теперь, когда они поженятся, им, может быть, так или иначе придется трудно из-за того, что они уже раньше были слишком близки друг к другу, а потом слишком долго были совсем разлучены.

Но она попробовала отогнать от себя этот страх. Предполагалось, что Эрленд приедет погостить к ним в Йорюндгорд на Троицу; он спросил Лавранса и Рагнфрид, не будут ли они иметь что-нибудь против его приезда; Лавранс засмеялся и ответил, что он, конечно, хорошо примет своего зятя, – Эрленд может быть в этом уверен!

На Троицу они смогут вместе гулять, смогут поговорить друг с другом, как в былые дни, и тогда, должно быть, исчезнет эта тень, которая легла между ними из-за долгой разлуки, когда они были предоставлены самим себе и в одиночку несли каждый свое.

На Пасху Симон, сын Андреса, и его жена приехали к себе в Формо. Кристин видела их в церкви. Жена Симона стояла неподалеку от нее.

"Она, должно быть, гораздо старше его, – подумала Кристин, – ей, верно, лет тридцать". Фру Халфрид была хрупка, невысокого роста и худощава, но лицом необычайно прелестна. Даже матовый отблеск ее темно-русых волос, выбивавшихся волнами из-под полотняного платка, казался таким мягким, и глаза ее были полны доброты и мягкости; они были большие, серые, с золотыми искорками. Все черты ее лица были тонки и чисты, но она была несколько бескровна, с сероватой, бледной кожей лица, а когда открывала рог, то видно было, что у нее нехорошие зубы. Она казалась слабенькой и, должно быть, часто болела – уже несколько раз у нее был выкидыш, как слышала Кристин. Кристин спрашивала себя, как-то живется Симону с этой женой.

Обитатели Йорюндгорда и Формо несколько раз издали обменивались приветствиями, встречаясь на церковном холме, но не заговаривали друг с другом. Но на третий день Симон пришел в церковь без жены. Тут он подошел к Лаврансу, и они некоторое время беседовали. Кристин слышала, что упоминалось имя Ульвхильд. Потом Симон заговорил с Рагнфрид. Рамборг, стоявшая с матерью, очень громко сказала:

– Я хорошо тебя помню, я знаю, кто ты!

Симон приподнял девочку с земли и повертел ее вокруг себя.

– Вот и хорошо, Рамборг, что ты не забыла меня!

А Кристин он только поклонился издали. И родители не упоминали впоследствии об этой встрече.

По Кристин много думала об этом. Было все-таки странно снова увидеться с Симоном Дарре, уже женатым человеком. При этой встрече ожило так много старых воспоминаний: она вспомнила свою собственную слепую и покорную любовь к Эрленду в те дни. Теперь эта любовь стала иной. Она подумала о том, рассказал ли Симон своей жене, почему они разошлись; но, конечно, он ничего не рассказывал. "Ради моего отца", – с насмешкой подумала она. Такая беда, так жалко, что она все еще не замужем и живет дома у родителей! Но они с Эрлендом все же обручены, и Симон может убедиться, что они добились-таки своего. И что бы там Эрленд ни делал, ей он оставался верен, а она тоже не была ни легкомысленной, ни ветреной.

Однажды вечером, ранней весной, Рагнфрид нужно было послать кого-нибудь с поручением к старой Гюнхильд, той вдове, что шила меховые вещи. Вечер был так хорош, что Кристин вызвалась поехать сама; и в конце концов она получила разрешение, потому что все мужчины были заняты.

Солнце уже закатилось, и с земли к золотисто-зеленому небу поднималось тонкое белое ледяное дыхание. Кристин слышала при каждом ударе конского копыта хрустящий звук ломающегося вечернего льда на дороге, с легким шуршанием и звоном разлетавшегося во все стороны. Но из кустов, росших вдоль дороги, раздавалось ликующее мягкое и по-весеннему полное пение птиц навстречу надвигавшимся сумеркам.

Кристин быстро ехала вниз по долине, ни о чем особенно не думая, а только ощущая, как хорошо снова быть одной на воле. Она ехала, не сводя взора с молодого месяца, опускавшегося за гребни гор по ту сторону долины. И поэтому едва не упала с лошади, когда та неожиданно бросилась в сторону и взвилась на дыбы.

Кристин увидела какое-то темное, сжавшееся в комок тело, лежавшее на краю дороги, и сперва было испугалась. Она все еще не могла отделаться от отвратительного страха, который испытывала, встречаясь одна на дороге с людьми. По она подумала, что это мог быть какой-нибудь странник, заболевший в пути; поэтому, когда ей удалось справиться с лошадью, она повернула ее и поехала обратно, громко спрашивая, кто здесь.

Комок слегка пошевелился, и голос произнес:

– Мне кажется, это сама Кристин, дочь Лавранса?..

– Брат Эдвин? – тихо спросила она. Она готова была подумать, что это видение или дьявольское наваждение, которым хотят обмануть ее. Но она все-таки подошла к нему; это действительно был старый монах, и он не мог подняться на ноги без посторонней помощи.

– Дорогой отец, неужели вы пустились странствовать в эту пору года? – спросила она с изумлением.

– Слава Господу Богу, направившему тебя сегодня вечером по этой дороге, – сказал монах.

Кристин заметила, что он дрожит всем телом. – Я намеревался пройти на север, к вам, ко сегодня уже не мог больше идти. Мне уже начинало казаться, что такова Божья воля, чтобы я свалился и умер на дороге, как бродил по дорогам всю свою жизнь. Но я очень хотел бы исповедаться и получить последнее причастие. И мне очень хотелось увидеть тебя, дочь моя…

Крестин помогла монаху сесть на лошадь и повела ее под уздцы, поддерживая старика. Он сетовал, что теперь Кристин промочит себе ноги в таком снегу, и время от времени тихо стонал от боли.

Он рассказал, что с Рождества жил в Эйабю; несколько богатых крестьян в приходе дали во время неурожая обет украсить свою церковь и отделать ее заново. Но работа подвигалась плохо; он болел в течение всей этой зимы – что-то у него неладно с животом, так что его рвало кровью и он не мог принимать пищу. Он сам думал, что ему осталось недолго жить, и стремился теперь домой, к себе в монастырь, потому что желал умереть там, среди своих братьев. Но ему захотелось сначала пройти в последний раз по долине к северу, и потому он пошел вместе со священствующим монахом из Хамара, который был назначен новым настоятелем в странноприимном доме в Руалстаде. От Фруна он продолжал свой путь уже один.