Первое время Кристин думала только о том, чтобы показать за столом свои хорошие манеры, потому что видела, что все сестры и молодые девушки ведут себя благородно и едят красиво, словно сидят зваными гостями на роскошном пиру. Лучшие яства и напитки давались в изобилии, но все накладывали себе лишь понемногу и брали с блюда пищу только самыми кончиками пальцев: никто не проливал подливок ни на скатерть, ни на платье, и все резали мясо так мелко, что не пачкали себе вокруг ртов, а ели до того осторожно, что не слышно было ни звука.
Кристин бросало в пот от страха, что она не сумеет вести се6я так же благопристойно, как другие; кроме того, она чувство вала себя неловко в своем пестром наряде среди всех этих черных и белых женщин – она воображала, что все смотрят на нее. И вот когда она ела кусок жирной бараньей грудинки, придерживая кость двумя пальцами и отрезая мясо правой рукой стараясь работать ножом легко и изящно, все выскользнуло у нее из рук; ломоть хлеба и мясо разлетелись по скатерти, и ножик со звоном упал на каменные плиты пола.
В тишине звук раздался особенно громко. Кристин вспыхнула полымем и хотела нагнуться за ножом, но тут к ней подошла, неслышно двигаясь в сандалиях, сестра белица и собрала ей все. Но Кристин не могла больше есть. К тому же, она почувствовала, что порезала себе палец и боялась запачкать кровью скатерть, поэтому сидела, завернув руку в складку платья и думая о том, что вот теперь она испачкает красивый голубой наряд, который ей подарили для поездки в Осло, и не смела поднять глаз от колен.
Но постепенно она начала внимательно прислушиваться к тому, что читала монахиня. Когда правитель не смог сокрушить твердости девицы Теодоры, – та не хотела ни приносить жертв идолам, ни позволить выдать себя замуж, – то он велел свести ее в дом разврата. Однако по дороге туда он увещевал ее припомнить свое собственное рождение и своих почтенных родителей, которых она теперь покроет вечным позором, и обещал, что ей позволят жить спокойно и оставаться девою, если только она будет служить одной языческой Богине, которую звали Дианой.
Теодора неустрашимо отвечала: "Целомудрие подобно лампаде, но любовь к Богу – пламени; если бы я стала служить той дьяволице, которую вы называете Дианой, то мое целомудрие имело бы не большую цену, чем ржавая лампада без огня или масла. Ты называешь меня свободнорожденной, но ведь все мы рождены рабами, раз наши прародители продали себя дьяволу. Христос выкупил меня на свободу, и я должна служить ему, поэтому не могу выйти замуж за его недруга. Он защитит свою голубицу; но если он захочет допустить, чтобы вы поругали мое тело, храм его святого духа, то это не вменится мне в позор, если я не дам согласия на предание в руки врагов его достояния!"
Сердце у Кристин начало усиленно биться, потому что это каким-то образом напоминало ей ее встречу с Бентейном, ее поразила мысль, что, быть может, согрешила она сама: она ни на мгновение не подумала о Боге и не взмолилась к нему о помощи. Сестра Цецилия читала дальше о святом Дидиме. Он был воином-христианином, но до той поры скрывал свое христианство от всех, кроме немногих друзей. И вот он пошел в тот дом, где была помещена девица, дал денег женщине, владевшей домом, и его первого пустили к Теодоре. Она забилась в угол, словно испуганный заяц, но Дидим приветствовал ее как сестру и невесту своего Господа и сказал, что пришел спасти ее. Некоторое время он беседовал с нею, говоря: "Разве может брат пожалеть жизнь свою ради чести сестры?" И наконец она поступила так, как он просил ее: переменилась с ним одеждой и дала надеть на себя панцирь Дидима; Дидим надвинул ей шляпу на глаза, прикрыл плащом подбородок девушки и сказал, чтобы она, выходя, закрыла лицо, как юноша, который стыдится, что побывал в таком месте.
Кристин подумала об Арне и с большим трудом сдержала слезы. Она неподвижно смотрела прямо перед собой, и глаза ее были влажны, пока монахиня дочитывала конец: как Дидима повели к месту казни, а Теодора поспешила спуститься с гор и упала к ногам палача, умоляя, чтобы ей позволили умереть вместо Дидима. И вот эти двое благочестивых людей заспорили, кому из них первому принять мученический венец; тогда им отрубили головы в один и тот же день. И было это двадцать восьмого апреля 304 года по Рождестве Христовом, в Антиохии, как записал святой Амвросий.
Когда все встали из-за стола, сестра Потенция подошла к Кристин и ласково потрепала ее по щеке.
– Ты, вероятно, скучаешь по матери? – И тут у Кристин закапали слезы. Но монахиня сделала вид, что ничего не замечает, и отвела Кристин в покой, где та должна была жить.
Он помещался в одном из каменных домов у крытой галереи, перед церковью, и оказался красивой горницей с застекленным окном и большим камином у дальней короткой стены. Вдоль одной из длинных стен стояло шесть кроватей, а вдоль другой – все девичьи сундуки.
Кристин хотелось, чтобы ей позволили спать с одной из маленьких девочек, но сестра Потенция подозвала к ней толстую белокурую взрослую девушку.
– Это Ингебьёрг, дочь Филиппуса, она будет делить с тобой постель, постарайся теперь познакомиться! – И с этими словами ушла.
Ингебьёрг тотчас же взяла Кристин за руку и начала болтать. Она была не очень высока ростом и чересчур полна, особенно лицом, – глаза у ней казались совсем маленькими, такие были пухлые щеки. Но кожа у нее была чистой, бело-розовой, а волосы – желтые, как золото, и такие кудрявые, что ее толстые косы свивались и скручивались, словно канаты, а мелкие локоны беспрестанно выбивались наружу из-под повязки на лбу.
Она сейчас же начала расспрашивать Кристин о всякой всячине, но не дождалась ответа; вместо того рассказала о себе самой и перечислила свою родню во всех ее разветвлениях – все это были прославленные и богатейшие люди. И помолвлена она была с одним очень богатым и могущественным человеком – Эпнаром, сыном Эйнара из Аганеса, но он слишком стар и вдовел уже во второй раз; это было ее самым большим горем, сказала она. Однако Кристин не заметила, чтобы Ингебьёрг была Удручена этим. Потом она поговорила о Симоне Дарре удивительно, как подробно она разглядела его за то короткое время, пока проходила вместе с монахинями мимо них по галерее. Потом ей захотелось заглянуть в сундук Кристин, но сперва она открыла свой собственный и показала все свои платья. Пока они рылись в сундуках, вошла сестра Цецилия и стала выговаривать девицам, сказав, что такое занятие не приличествует воскресному дню. И Кристин снова почувствовала себя несчастной – ей никто никогда не делал замечаний, кроме родной матери, а выслушивать упреки от чужих – это совсем другое дело.
Но Ингебьёрг нисколько не огорчилась. Когда они вечером улеглись в постель, она болтала до тех пор, пока Кристин не заснула. Две пожилые сестры белицы спали в углу горницы; они должны были следить, чтобы девицы не снимали на ночь сорочек, так как по правилам не позволялось совсем раздеваться, и чтобы вставали к ранней утрене. Но, вообще говоря, они мало заботились о поддержании порядка в спальном покое и делали вид, что ничего не замечают, когда девицы болтали, лежа в постелях, или угощались различными лакомствами, припрятанными в сундуках.
Когда Кристин разбудили на следующее утро, Ингебьёрг уже рассказывала какую-то длинную историю, и Кристин подумала, что, пожалуй, та проболтала всю ночь напролет.
