— Потому что доверяю тебе.

Едва различимый шепот и такие простые слова, легко срывающиеся с моих уст. Я не представляю, чем подобное раскрытие секретов обернётся для меня впоследствии, но мне ясно одно: я не смогла бы придумать правдоподобную историю приобретения уродливой отметины на своём теле. Я решилась и пошла до конца.

— Я не хочу лгать тому, кто за эти несколько дней стал значимым для меня…

Услышав это, мой хассашин в волнении втягивает ноздрями воздух и каким-то образом ловко перехватывает меня за талию, тут же усаживая на себя. Ткань рубахи сползает и падает на подушку рядом. Мы соприкасаемся лбами, пока я обнимаю его шею ладонями и чувствую на пояснице горячие руки.

Где-то вдалеке раздаётся призыв на утреннюю молитву, город медленно просыпается после долгой непроглядной ночи, но для нас словно ничего не имеет значения: мир сужается до ощущения кожи к коже и обоюдно направленного друг в друга взгляда.

— Я буду вынужден уехать, милая, ты ведь понимаешь это… — Алисейд касается своими губами моих, произнеся вслух тот факт, что и так неумолимо приближался со всей неотвратимостью.

Я ведь сама напоминала о том, что Аль-Алим не любит долгого исполнения заданий, и теперь, после смерти Тамира, возвращение моего хассашина в обитель более чем логично.

Его реплика словно подводит черту в разговоре, а я слишком занята созерцанием и тактильными ощущениями, чтобы уловить в ней ещё какой-то смысл.

Затем он проникает одной рукой в мои всё так же распущенные, спутавшиеся волосы, перебирает пряди и прикрывает веки, шепча, как заклинание, слова, не связанные с предыдущими:

— Моя смелая… Моя храбрая… Моя преданная Сурайя.

Я уже сама нетерпеливо приникаю к его губам, ласково целуя в ответ, и думаю о том, что внутри меня никогда не было так тепло от, казалось бы, таких незатейливых слов. Судорожно вздохнув, глажу ставшее за короткие дни родным лицо ладонями и не сдерживаю эмоций в голосе:

— Побудь со мной столько, сколько можешь…

Позже, когда я просыпаюсь, уже не накрытая ничем, под вовсю разошедшийся гомон окончательно ожившего дневного города, обнаруживаю лишь лежащие на столе украшения и испорченную рывком мужских пальцев цепочку. Вдобавок к отметинам собственника по всему моему телу они служат мне напоминанием о том, что сказка минувшей ночью была реальностью.

[1] Это оружие как раз и называется шэнбяо.

Алисейд

Я нахожусь в пути уже целый день, не жалея сил украденной у ворот Дамаска лошади.

Выйдя из дома Сурайи под утро, я не стал посещать дарту, хотя с удовольствием бы переоделся в привычную одежду и забрал бы часть своей экипировки. Ровно как и не стал осведомлять Гасана о своих планах по двум причинам: во-первых, распорядитель дарты мог ястребом послать Аль-Алиму письмо и предупредить его о моём скором приезде, что нежелательно; а во-вторых, мне хотелось избежать любых лишних вопросов о миссии и любого лишнего риска передвижения по городу, который с самого утра гудел, как пчелиный улей.

Весть о смерти Тамира распространилась подобно неведомой заморской болезни, охватив и взбудоражив Дамаск, а плакатов со мной и с Сурайей меньше не стало, так что, едва оказавшись на разморённых жарой улицах, я без промедления двинулся в сторону выхода из города. Единственное место, которое я всё же посетил, это базар неподалёку. Мне удалось выкрасть с прилавка висевшую на нём простую серую робу, чем-то походившую на оставленную мною в дарте мантию, и теперь помятые шаровары и рубаха скрыты под ней. О брошенном мече и ножах я не беспокоился, зная, что вполне себе управлюсь и скрытым клинком, если кто-то из дорожных грабителей или же воинов соответствующих орденов решит встать у меня на пути. Запасы я восстановлю уже в Фасиаме, а Гасан позаботится о старом оружии, как бы он периодически ни грозился избавиться от него из-за моей беспечности.

Исчезнуть из Дамаска оказалось даже проще, чем пробраться в него изначально, — методом я воспользовался всё тем же, что и с учёными монахами, правда, в этот раз затерявшись среди небольшой группы торговцев, тяжело катящих впереди себя повозки с товаром. Нынешняя сероватая накидка стала бы слишком выделяться среди белоснежного одеяния просвещённых мужей. Оказавшись за границей крепостной стены и вне зоны досягаемости стражи, я небрежным шагом подобрался к одному из оставленных без присмотра коней, привязанному к невысокой изгороди, и вот я уже далеко от города минаретов и рынков.

Города, который теперь пахнет для меня лишь ванилью и шафраном…

Прикрыв голову тканью на манер куфии, чтобы закрыться от пока ещё палящего солнца, я под мерный стук копыт пересекаю часть знойной пустыни и добираюсь до ветреных степей. Впереди меня ждёт двухдневная горная дорога в Фасиам, которая петляет сквозь камни и малочисленные леса; впереди — привычное в путешествии одиночество, тихое ржание послушной лошади и постоянно гложущие мысли…

О моих подозрениях касательно Аль-Алима и деятельности братства.

И, конечно, о Сурайе…

***

Закинув хворост в вовсю трещавший небольшой костёр, я подхожу к коню и даю ему пару кусков сушёного персика, благополучно перекочевавшего с базара вместе с другой скудной провизией в походную сумку. Она была изначально пуста и привязана к седлу, осталась от предыдущего неизвестного хозяина, который наверняка сейчас горюет о своей утрате.

Жеребец тихо и благодарно ржёт, мягко забрав с ладони угощение, а я так и остаюсь стоять рядом с ним, невидящим взглядом уставившись в изогнутую шею и бездумно ведя по ней другой рукой. Все мои размышления крутятся вокруг того, что происходило со мной и в моих заданиях годами, но на что я обратил внимание только сейчас, на фоне рассказа Сурайи о своем шраме и посмертных словах Тамира.

Все жертвы за последнее время, к которым меня отправлял на миссии Аль-Алим, прямо ли, завуалировано ли, говорили или намекали перед гибелью на то, что я, якобы совершая благую месть, многого не знаю. Не знаю мотивов той стороны, против которой так рьяно борюсь; не знаю причин тех или иных поступков врага; не знаю деталей и лишь слепо бросаюсь выполнять то, что задано, и то, что указано наставником. Многие говорили мне в лоб, глотая последние жадные глотки воздуха, о том, что цели моего братства не так уж и невинны и благочестивы, как преподносятся.

Мы, хассашины, думаем, что пытаемся не допустить хаоса и захвата власти тамплиерами, в то время как сами используем для этого не совсем мирные способы.

Найду ли я какие-либо ответы в Фасиаме? Или же вновь Аль-Алим, ворча, намекнёт на мое неуместное стремление совать свой нос, куда не следует, и свернёт разговор?

По крайней мере, сейчас я настроен добиться своего. Мне нужны разъяснения, в том числе насчёт того, почему о реальном исходе миссии Камаля тогда умолчали. И какого шейтана он, угрожая, вынудил Сурайю держаться иной версии случившегося.

Аль-Алиму явно есть что скрывать, и в этот раз я не отступлю так быстро, как раньше, получив в разговорах с наставником теперь уже кажущиеся неправдоподобными отговорки.

А Сурайя…

Не знаю, верно ли я поступил, уйдя от неё вот так, толком не попрощавшись, но что-то внутри подсказывало, что иначе не вышло бы. Слишком сильно я не желаю её отпускать. Она всепоглощающим образом захватила моё сердце, забрав покой, и долгое, тоскливое прощание после столь жаркой совместной ночи не сыграло бы нам на руку, поселив во мне сомнения относительно отъезда, поэтому оно и к лучшему: если всё сложится так, как я планирую, расставание будет недолгим. Глазом не успею моргнуть, как вновь прижму её гибкое тело к себе. А пока…

Бросаю свой взор на небольшое озерцо неподалеку, обрамлённое редкими кипарисами — гладь воды темно-зелёного цвета застыла без движения в эту безлунную ночь, — и вспоминаю о пламени на пике удовольствия Сурайи, отразившееся в её малахитовых глазах, что так же глубоки, как этот водоём.