— Мира и покоя, Гасан… — робко ответила я, всё ещё обдумывая, стоит ли вообще начинать с ним беседу об Алисейде и, тем самым, выдавать себя.

Он видел, как я замялась на входе, теребя в пальцах край чёрного никаба.

Теперь к тёмной, полностью закрытой одежде я относилась иначе: надевая её, мне словно хотелось угодить Алтсейду, не видевшему это, тем, что моё тело скрыто от чужих глаз и доступно, знакомо только ему одному.

Какой неуместной сейчас мне кажется моя преданность…

— Ты ведь слышала последние новости из Фасиама, не так ли? — с улыбкой безобидного сплетника спросил Гасан, выйдя из-за стойки и направившись к столику с кувшинами.

— Краем уха… — уклончиво ответила я.

Ещё как слышала.

Я уже знала всё в подробностях от других вестников братства, служащих в Дамаске, и я жаждала получить детали именно о судьбе лишь одного интересующего меня человека — этим меня в повествованиях обделили.

— Алисейд… Как он? — тихо спросила я, принимая из рук Гасана чашу с прохладной питьевой водой.

— О, ты же знаешь, он прыткий, как ящерица. Не пропадёт, — беспечно махнул рукой он в ответ, наливая себе вина. — Как бы я к нему ни относился, я не удивлен, что он смог одолеть Аль-Алима. И сейчас наверняка все дела братства пали на плечи нашего неугомонного героя, так что…

Герой…

Я повторила про себя несколько раз это слово, ощущая прилив гордости за Алисейда, ведь он действительно спас не только гильдию и верных ей от раскола, но и всё человечество.

Одним небесам известно, чем бы обернулась безоговорочная власть, обретенная Аль-Алимом с помощью артефакта, который оказался ничем иным, как легендарным яблоком Эдема.

— Что, кстати, он сделал с полученной реликвией? С частицей Эдема? — пригубив воду, я отвела взгляд от Гасана, чтобы он не разглядел в моих зрачках бесконечную тоску по Алисейду.

— Он позаботился о том, чтобы её нынешнее местоположение осталось в строжайшей тайне. Это единственное, что я знаю, — пожал плечами распорядитель дарты. — Алисейд не стал бы использовать этот артефакт, как планировал то Аль-Алим, поэтому, думаю, он принял верное решение. Подобные вещи должны храниться подальше от алчных людских стремлений и грязных помыслов.

Договорив, Гасан внимательно всмотрелся в меня, пытаясь что-то вычитать в моем, как мне казалось, не дрогнувшем лице.

— Я вижу, что тебя что-то гложет, Сурайя, — привычный плутовской блеск исчез из его глаз, уступив место странному сочувствию и отцовской заботе. — Ты… Скучаешь по нему?

— Нет, — слишком быстро и обрубленно ответила я, подтвердив тем самым догадку Гасана. — Не скучаю. Я прекрасно осознаю, какая доля выпала Алисейду… Теперь хлопоты всего братства и обитель в Фасиаме под его ответственностью, так что это вполне предсказуемо, что он не вспоминает о… старых товарищах в других городах.

Гасан медленно растянул губы в кроткой улыбке и проговорил с философским подтекстом:

— Ты можешь лгать мне, Сурайя, или скрытничать, я не буду в обиде. Но прошу тебя, дорогая, не лги самой себе. Так будет только хуже.

Я поджала губы и резко кивнула, не знаю зачем. В уголках глаз стало щипать от слёз, и я тогда поспешно покинула дарту.

В последующие разы, когда я навещала его или приходила по делам других хассашинов, присланных в Дамаск, мы оба избегали говорить об Алисейде — Гасан, думаю, в силу своей тактичности по отношению ко мне; я же… Просто не хотела бередить рану. Снова.

Не проходило и дня, чтобы мои мысли не возвращались к нему. Я оправдывала Алисейда тем, что ему просто некогда дать о себе знать с учётом кардинально изменившейся жизни и замещения Аль-Алима, но…

Мои попытки разбивались о свои же следующие контраргументы: «если бы ты была дорога ему, он нашёл бы время…»; «не так уж и трудно черкнуть на пергаменте пару строк и отправить ястребом…»; «прошло много месяцев, и его занятость навряд ли так затянулась…»

И так я мучала себя размышлениями, гоняя их по замкнутому кругу.

Неужели всё: то, что он говорил мне и шептал на ухо в ту ночь, все его касания и дикие поцелуи, ревностные взгляды собственника — неужели всё это было временно? Было… ложью?

Сухо сглатываю, ощущая, как от городской пыли и песка, приносимого вихрями ветра с пустыни, саднит горло.

Прикрываю разгоряченные веки ладонью, снова отгоняя эти думы, поистине ставшие наваждением.

И впервые за всё это время решаю не доносить финики домой: просто оставляю их рядом со спящим бездомным в лохмотьях, который лежит у нагретой стены одного из зданий в моем районе.

Ему они нужнее, а мне… Пора вырывать с корнями изнутри и воспоминания, и образы, и самого Алисейда.

Жизнь так или иначе продолжается; я же не должна жалеть о нашей с ним короткой и пылкой связи, которая оставила болезненный, но такой прекрасный след. В самой глубине моего сердца.

***

Затворяю дверь и раздаётся щелчок засова — я дома, вновь в привычном одиночестве.

Стыдливо отвожу взгляд от ковра, подушек и тахты, обещая себе навсегда запереть в сознании всплывающие картинки того, что произошло здесь после пира в доме Тамира.

Сегодня был долгий и тяжёлый день, и я спешу сбросить с ног мягкие сандалии и развязать куфию. Хмуро озираю стол с огарком давно погаснувшей свечи, понимая, что ужинать особо нечем, с учётом оставленных на улочке фиников, и в итоге просто наливаю себе воды и добавляю туда мяту и лимон.

Взяв чашу, я иду к двери, ведущей в мои покои, до которых, хвала небесам, мы тогда не добрались, иначе я попросту переехала бы в другой дом.

Настолько сильны мои ассоциации с местами и людьми…

Из спальни есть выход на скромную террасу и крохотный квадратный внутренний дворик, который я делю с соседями из построек рядом. Я оставляю никаб на кровати и, ссутулившись от усталости, накопленной за день, прохожу туда.

Неспешно опустившись на скамью, я поднимаю голову к небольшому кусочку неба над головой. Оно озарено пёстрыми оттенками алого и персикового; редкие тонкие нити облаков выглядят, как искусная вышивка, — закат в Дамаске нынче особенно красив…

В голове зудящая пустота, которую мне не хочется ничем заполнять, а где-то в области груди зияет почти ощутимая пропасть: кажется, протяни пальцы — и нащупаешь её засасывающий холод, так ярко контрастирующий со зноем города.

Соседей не видно — наверное, ещё не вернулись с базара или работы, — оно и к лучшему…

Я позволяю благодатной тишине закутать меня в кокон; она не нарушается даже вечерним азаном, уже отзвучавшим, и лишь постепенно нарастающий стрекот появляющихся ночных насекомых украшает этот миг.

И едва я хочу поднести к губам чашу, как с молниеносной скоростью перед мои глазами сверху вниз с крыши проносится размытое белое пятно — я даже не успеваю сфокусировать взгляд и понять, что это.

Да, возможно, у меня не такая хорошая реакция, как у хассашинов, но и её вполне достаточно, чтобы успеть в страхе вскочить с места и, споткнувшись, попятиться назад.

Чаша выпадает из моей дрогнувшей ладони, разбиваясь на десятки глиняных осколков и выплескивая содержимое, однако я быстро перевожу с неё взгляд на нечто, ставшее виновником испорченной посуды и моего нарушенного уединения.

И попросту теряю способность дышать…

Я судорожно дергаюсь назад к деревянной колонне, подпирающей крышу, в то время как Алисейд — а это именно он, всё в той же белой мантии с капюшоном, при полном обмундировании, а не мираж, о котором я на мгновение подумала — наоборот делает широкий шаг ко мне.

Его горящий пламенем взор устремлён прямо в мою душу, и в жгучих карих глазах я вижу свою погибель.

Секунда…

И Алисейд хватает меня за плечи, припечатывая к колонне.

Другая…

И его тяжёлый вздох касается моих приоткрытых губ, в то время как тело вжимается в моё.