И вдруг в романе «Пальмовые листья» я прочел, как герои – слушатели военной академии – приходят в трудную для себя минуту на тренировку столичной армейской команды, приехавшей в большой южный город (подразумевался Харьков), и видят Григория Федотова, ставшего уже тренером и занимающегося с вратарем, – знаменитый пушечный федотовский удар сохранился. Они подходят к прославленному форварду, задают вопросы. «Федотов, как и все игроки ЦДКА, привык считать всех офицеров за своих и ответил серьезно и доверительно…»

Встреча и разговор с форвардом производят сильное впечатление на этих людей – воевавших, повидавших кое-что в жизни, переживших.

«…но главное не в футболе, – говорит любимый герой моего соавтора Мерцаев. – Главное в том, что мы увидели человека, осуществляющего свою человеческую функцию, реализующего свою сущность. Дело не в том, что он футболист, а в том, что он человек. Можно быть великим футболистом или великим поваром – не в этом дело. Игра здесь – лишь форма проявления…»

А на последних страницах романа герои после долгой разлуки встречаются на том самом хоккейном матче между ЦСКА и «Спартаком», когда внезапное, на чей-то взгляд бесцеремонное вторжение Тарасова, не бывшего тогда старшим тренером, на скамейку, где сидели игроки ЦСКА, взявшего на себя руководство игрой, повернуло вспять ход матча.

И опять герой Рынкевича намерен увидеть за спортивным сюжетом жизненное обобщение. В перерыве между периодами, когда счет еще в пользу «Спартака», он говорит: «Любое сражение, любое дело можно выиграть, если его ведет человек… Обыкновенный настоящий человек, который сознает свой долг и исполняет его… Если сейчас пришел бы великий тренер, наш старший тренер, он выиграл бы…»

Дальше автор подробно описывает, как пришел к игрокам с трибуны Тарасов. Я воздерживаюсь от длинной цитаты – я бы написал об этом, возможно, другими словами.

Я и не обсуждал этих страниц с соавтором, не высказывал ему. комплиментов. Но он перестал быть для меня непроницаемым. Я ощутил в нем болельщицкую страсть, мне теперь уже, наверное, и недоступную больше, но так памятную по детским годам.

Как же не считать мне Анатолия Тарасова человеком из своего непридуманного романа…

Что же получилось – мировой хоккейный автопортрет ушел в зону чистой теории? Но так ли значительны теоретические выкладки, когда методы Тарасова, стиль Тарасова, команда, им сформированная, терпят поражения? Оказалось, что нет – сомнения не касались принципов. В команде был нарушен тренировочный режим, необоснованной критике подверглись ветераны. Некоторые из них стояли на пороге отчисления, чему главный тренер Вооруженных Сил решительно воспротивился.

И все равно – Тарасову уходить было нельзя. Сам же он писал: «Не страшен проигрыш, если команда продолжает верить в тебя, управляема тобою».

Хоккей с шайбой – игра резкая, атлетическая, в каком-то элементарном понимании и грубая. Но команда высокого класса – организм сложной психологической структуры. Существует он за счет связей тонких и ранимых, как нервные волокна. И подход к нему – открытие. Пусть происходит оно не в тишине, не за стеклами микроскопа – в жарком выдохе бега, среди острых граней коньков и сурового взмаха клюшек, в тесном единоборстве закованных в амуницию тел у твердой скорлупы бортов.

Почему он уходил?

Устал…

Устал – «впервые за столько лет по-настоящему отдохнул».

Почему вернулся?

Потому, что ЦСКА не могло без него. Но ведь и он без ЦСКА – уважаемый теоретик, профессор. Не мало ли для действующего хоккея?

И потом – сказал же как-то в разговоре канадский коллега Тарасова патер Бауэр (мы спросили его в Ленинграде, не устал ли он от хоккея): «От страсти нельзя устать».

За очерк о Тарасове я удостоился похвалы Токарева. Он, конечно, не рассыпался в комплиментах, а деловито сказал, поручая мне написать про артиста Льва Дурова (в тот год Станислав Николаевич в журнале «Смена» занимался вопросами искусства), что дочка Анатолия Владимировича – Татьяна, знаменитый тренер по фигурному катанию, прочла журнал и нашла в моем изображении ее отца сходство с оригиналом. И Токарев вроде как рекомендовал мне и дальше держаться этой линии…

Но у меня в связи с этим очерком лишь усилился комплекс авторской неполноценности – в его манере, решении не было для меня шага вперед. Я отступал на позиции, давным-давно мне предлагаемые.

Очерк о Тарасове почти всем нравился – и тем, кому больше ничего из мною написанного не нравилось…

Тогда же мы с Марьямовым написали сценарий про хоккей. Прообразом для тренера нам первоначально послужил человек не из спорта. Из мира искусства – актер и режиссер, чья жизнь нам была лучше знакома, чем Тарасовская. Но в сценарии мы назвали персонаж Великим тренером – и параллель с Тарасовым напрашивалась каждому, кто читал сценарий: ну кого еще у нас из тренеров считали великим?

И когда после долгих наших мытарств сценарий запустили в производство, консультантом киностудия пригласила, конечно, Тарасова.

Нас, сценаристов, он не замечал. Я и не лез ему на глаза после того, как мой товарищ спросил: считает ли он очерк о себе в журнале удачным, а он ответил, что и не слыхал про него…

Все же не следить за ним, не записывать мысленно свои наблюдения я уже не смог, но наблюденное ни к чему так и не приложил.

И вскоре он снова стал для меня одной из «звезд» телевизионной программы. С экрана он не исчез и перестав быть тренером сборной и ЦСКА. Его экстравагантность и в одежде – пришел на встречу олимпийцев в Останкино в безрукавке, и в поведении – единственный, кто внял призыву модного эстрадного певца запеть вместе с ним, запел, могла только радовать работников телевидения. Он неизменно вносил в передачи оживление.

Правда, деятели новой формации торопились отнестись к Анатолию Владимировичу как к чудаку-отставнику. Тип тренера изменился – и тарасовское влияние как и не ощущалось. Но мне кажется, что изменились только внешние проявления, облик. Основы же, заложенные Тарасовым, по-моему, и остались в основе всех новаций. Но об этом, само собой, судить специалистам – я вполне могу и ошибаться.

А вот в том, что был он неотъемлемой частью зрелища, всегда вдохновляющего телеоператоров и телережиссеров, – уверен.

И к старому, тривиальному, на мой взгляд, очерку мне захотелось «пристегнуть» некоторые заметки на воображаемых манжетах, сделанные не отходя от телевизора.

На экране спортивного ТВ за всю, наверное, его историю не было пока ничего выразительнее, чем автопортрет Анатолия Тарасова – самого знаменитого нашего хоккейного тренера.

Изображение его оказывалось пиром для операторов.

Он никогда не мог им наскучить, стать натурой, до конца исчерпанной.

Но операторам не стоило обольщаться и приписывать себе успех, эффект достигнутого.

Заслуга выразительности принадлежала самой натуре.

Комментарий к «картинке» с Тарасовым мог составить тома, собрание сочинений.

Но осуществись затея такого пространного, соблазнительного для любого из пишущих комментария и появись он на магнитной пленке или бумаге, очень быстро бы выяснилось, что сочинен он на девяносто процентов и продиктован с парализующим волю нерешительных людей темпераментом самого же Тарасова.

Можно вступить в спор с общепринятыми оценками деятельности и личности Тарасова, хотя и не убедить большинство любителей хоккея, но вступить…

Можно рискнуть, хотя, скорее всего, не встретив широкого отклика и понимания, и поспорить о правильности, вернее, о справедливости многих решений, принимаемых им, как непререкаемым на определенных этапах хоккейным авторитетом.

Но кто, не покривив душой, скажет, что умел не подпасть под странное обаяние власти, исходящее от этого человека на телеэкране?

Скамейка запасных – вообще интереснейший из микромиров, распахнутых для нас ТВ.

Скульптурная группа – в статике и ладья, накренившаяся в шторме, – при движении, при замене игроков. Все вокруг пронизано грозовым электричеством…