— Но в средней школе на уроке физики мистер Мартинес спросил, кто из нас мечтал когда-нибудь пожить на облаках. Все подняли руки. Тогда мистер Мартинес сказал, что на уровне облачного слоя дует ветер со скоростью сто пятьдесят миль в час, температура тридцать градусов ниже нуля и нет кислорода, поэтому все мы умрем за считанные секунды.

— Какой хороший у вас физик был.

— Он специализировался на подрыве воздушных зам ков, Хейзел Грейс. Думаете, вулканы красивые? Скажите это десяти тысячам вопящих трупов в Помпеях. По-прежнему втайне верите в элемент волшебства в нашем мире? А ведь это все бездушные молекулы, в случайном порядке сталкивающиеся друг с другом. Беспокоитесь, кто будет о вас заботиться, если умрут ваши родители? Определенно стоит, потому что в назначенный срок они станут пищей для червей.

— Неведение — благо, — сказала я.

Стюардесса шла по проходу с тележкой напитков, спрашивая полушепотом:

— Что будете пить? Что будете пить?

Гас перегнулся через меня и поднял руку:

— Можно нам шампанского, пожалуйста?

— Вам есть двадцать один год? — с сомнением спросила она. Я демонстративно поправила канюли в ноздрях. Стюардесса улыбнулась и бросила взгляд на мою спящую маму. — А она не будет возражать?

— Не-а, — отозвалась я.

И стюардесса налила шампанского в две пластиковые чашечки. Раковый бонус.

Мы с Гасом вмяли наши чашки друг в дружку.

— За тебя, — сказал он.

— За тебя, — согласилась я.

Мы пили маленькими глотками. Звезды оказались тусклее, чем в «Оранжи», но все равно вкусные.

— Знаешь, — начал Гас, — все, что сказал ван Хутен, правда.

— Может, и правда, но ему незачем было вести себя как последняя сволочь. Ничего себе, для хомяка он будущее представляет, а для матери Анны нет!

Огастус пожал плечами, будто сразу отгородившись от всего.

— Ты чего? — спросила я.

Он едва заметно качнул головой.

— Больно, — объяснил он.

— В груди?

Он кивнул, стиснув кулаки. Позже он описывал ощущение — одноногий толстяк с туфлей на шпильке, воткнутой в середину груди. Я подняла свой столик, повернула ручку, закрепляя, и нагнулась к его рюкзаку искать таблетки. Гас проглотил одну с шампанским.

— Легче? — спросила я.

Он сидел, сжимая и разжимая кулак в ожидании, пока подействует лекарство, не столько утишавшее боль, сколько отделявшее Гаса от нее (и от меня).

— Похоже, у него что-то личное, — тихо сказал Гас. — Будто он неспроста вышел из себя. Я про ван Хутена.

Он быстрыми глотками допил шампанское и вскоре заснул.

Папа ждал нас у выдачи багажа, стоя среди водителей лимузинов в дорогих костюмах с табличками с фамилиями пассажиров: Джонсон, Бэррингтон, Кармайкл. Папа тоже держал лист с надписью «Моя замечательная семья» и припиской ниже «(и Гас)».

Я обняла его, и он расплакался (естественно). По дороге домой мы с Гасом рассказывали папе об Амстердаме, но только оказавшись дома, подключенной к Филиппу, глядя с папой старые добрые американские телеканалы и поедая американскую пиццу с салфеток, положенных на колени, я заговорила с отцом о Гасе.

— У Гаса рецидив, — произнесла я.

— Знаю, — ответил папа, пододвинулся ко мне и добавил: — Его мама сказала нам перед поездкой. Зря он от тебя это скрыл. Мне… мне очень жаль, Хейзел. — Я долго молчала. Шоу, которое мы смотрели, было о людях, выбиравших, какой дом им купить. — А я прочитал «Царский недуг», пока вас не было.

Я повернула голову:

— Ого! И что ты думаешь?

— Хорошо. Слегка мудрено для меня. Я же биохимию в университете изучал, а не литературу. Одного очень хотелось: чтобы роман по-человечески закончился.

— Да, — согласилась я. — Все жалуются.

— Еще роман немного безнадежный, — продолжил он. — И капитулянтский.

— Если под «капитулянтский» ты имеешь в виду «честный», то я соглашусь.

— Я не считаю пораженчество честным, — отозвался папа. — Я отказываюсь это принимать.

— Значит, все происходит согласно божественному замыслу, и мы все отправимся жить на облаках, играть на арфах и обитать во дворцах?

Папа улыбнулся. Он обнял меня своей большой рукой и, притянув к себе, поцеловал в висок.

— Я не знаю, во что я верю, Хейзел. По-моему, быть взрослым означает знать, во что веришь, но это не мой случай.

— Да, — произнесла я. — Ладно.

Папа повторил, что ему очень жаль Гаса, и мы снова принялись смотреть шоу, и люди выбирали дом, а папа все обнимал меня большой рукой, и я начала клевать носом, но спать ложиться не хотела, а потом папа сказал:

— Знаешь, во что я верю? Помню, в колледже я изучал математику у очень хорошего преподавателя, миниатюрной старушки. Она говорила о быстрых преобразованиях Фурье, но вдруг остановилась на полуслове и заметила: «Иногда мне кажется, Вселенная хочет, чтобы ее заметили». Вот во что я верю. Я верю, что Вселенная хочет, чтобы ее заметили. Я считаю, что Вселенная скорее имеет сознание, чем нет, что она особо выделяет интеллектуалов, потому что Вселенной нравится, когда замечают ее элегантность. И кто я, живущий в гуще истории, такой, чтобы утверждать, что Вселенная — или мое восприятие Вселенной — недолговечны?

— Ты очень умен, — уточнила я спустя некоторое время.

— Ты очень хорошо умеешь делать комплименты, — похвалил папа.

На следующее утро я приехала домой к Гасу. Съела завтрак с его родителями — сандвичи с арахисовым маслом и желе, рассказала им об Амстердаме, а Гас в это время дремал в гостиной на диване, где когда-то мы смотрели «„V“ значит Вендетта». Я видела из кухни, что он лежит на спине, отвернувшись от меня, уже с центральным катетером. Врачи атаковали рак новым коктейлем: два препарата химиотерапии и протеиновый рецептор, который, как они надеялись, блокирует раковый онкоген. Мне сказали, что Гасу повезло попасть в эту экспериментальную группу. Повезло, ага. Один из препаратов я знала. Когда при мне произнесли его название, меня чуть не вырвало.

Спустя некоторое время приехал Айзек с мамой.

— Привет, Айзек. Это Хейзел из группы поддержки, а не твоя злая бывшая подружка.

Мать подвела Айзека ко мне, и я, встав с принесенного из столовой стула, обняла его. Ему понадобилась секунда, чтобы меня найти, после чего он с силой обнял меня в ответ.

— Как там в Амстердаме? — спросил он.

— Классно, — ответила я.

— Уотерс, — позвал он. — Ты где, брателло?

— Он спит, — объяснила я, и голос у меня сорвался. Айзек покачал головой. Все молчали.

— Фигово, — произнес он через секунду. Мать подвела его к заранее подставленному стулу, и Айзек сел.

— Я пока еще могу командовать твоей слепой задницей в «Подавлении восставших», — сказал Огастус, не поворачивая головы. От лекарств его речь замедлилась, но немного, всего лишь до темпа разговора обычных людей.

— Готов поспорить, задницы все слепые, — отозвался Айзек, неопределенно шаря руками в воздухе в поисках матери. Она помогла ему подняться и подвела к дивану, где Гас и Айзек неловко обнялись.

— Как ты себя чувствуешь?

— Во рту как кот нагадил, но в остальном я на американских горках, и мой поезд едет только вверх, приятель, — ответил Гас. Айзек засмеялся. — Как твои глаза?

— Прекрасно, — заявил он. — Одна проблема: они уже не в своих орбитах.

— Да, расчудесно, — согласился Гас. — Не подумай, что я не мог без реванша, но мое тело, рискну сказать, сделано из рака.

— Я так и слышал, — сказал Айзек, стараясь бодриться и не расклеиваться. Он поискал руку Гаса, но наткнулся на его бедро.

— Он меня обогнал, — произнес Гас.

Мама Айзека принесла два стула из столовой, и мы с Айзеком уселись рядом с диваном. Я взяла Гаса за руку и стала поглаживать ее кругами между большим и указательным пальцами.

Взрослые спустились в подвал выражать соболезнования или не знаю зачем, оставив нас троих в гостиной. Некоторое время спустя Огастус повернул голову, медленно просыпаясь: