Когда я спустилась снова, он медленно приходил в себя от обезболивающих перед новым мучительным днем. Я обложила его подушками, чтобы поиграть в «Подавление восстания» на голом, без простыней, матраце, но он так устал и плохо воспринимал происходящее, что делает, что лажал почти так же, как я, и каждые пять минут нас убивали. Никаких героических смертей, только глупые.

Я ничего ему не говорила. Мне почти хотелось, чтобы он забыл о моем присутствии. Я надеялась, что он не помнит, как я нашла любимого человека невменяемым, лежащим в огромной луже собственной мочи. Я надеялась, что он посмотрит на меня и спросит:

— О-о, Хейзел Грейс, что ты тут делаешь?

Но к сожалению, он все помнил.

— С каждой минутой я все глубже понимаю значение фразы «смертельное унижение», — сказал он наконец.

— Я не раз писалась в постель, Гас, поверь мне. Подумаешь, большое дело.

— Раньше ты… — начал он и резко, болезненно вздохнул, — …звала меня Огастус.

— Я знаю, — продолжил он спустя несколько минут, — это щенячье ребячество, но я всегда надеялся, что мой некролог будет во всех газетах, потому что к концу жизни мне будет чем гордиться. Меня не покидало тайное подозрение, что я особенный.

— Ты и есть особенный, — заявила я.

— Ну, ты же понимаешь, о чем я говорю, — произнес он.

Я прекрасно понимала, просто не соглашалась.

— Мне все равно, появится мой некролог в «Нью-Йорк таймс» или нет, лишь бы ты его написал, — сказала я Гасу. — Ты говоришь, ты не особенный, потому что о тебе не знает мир, но это же оскорбление для меня. Я о тебе знаю!

— Вряд ли я столько протяну, чтобы написать твой некролог, — ответил он вместо извинений.

Я была подавлена и расстроена из-за него.

— Я хочу заменить тебе все, но не могу. Только этого тебе всегда будет мало. Однако это все, что у тебя есть, — я, твоя семья и этот мир. Это твоя жизнь. Жаль, если все это плохонькое и кривенькое, но уж какое есть. Ты не станешь первым, кто ступит на Марс, и не будешь звездой НБА, и не выловишь последних нацистов. Посмотри на себя, Гас. — Он не ответил. — Я не говорю, что…

— Нет, как раз это ты и говоришь, — перебил Огастус. Я начала извиняться, но он сказал: — Нет, это ты меня прости. Ты права. Давай просто играть.

И мы просто играли.

Я проснулась от песни «Лихорадочного блеска», которую Гас предпочитал всем прочим. Значит, звонил он или кто-то другой с его телефона. Я посмотрела на будильник: два тридцать пять ночи. «Умер», — мелькнула мысль, и все во мне взорвалось черной дырой одиночества.

Я едва выдавила:

— Алло?

И замерла в ожидании аннигилирующего голоса кого-либо из его родителей.

— Хейзел Грейс, — слабо сказал Огастус.

— Слава Богу!.. Привет. Привет. Я тебя люблю.

— Хейзел Грейс, я на бензозаправке. Со мной что-то творится. Помоги мне.

— Что? Где ты?

— Скоростное шоссе на Восемьдесят шестой и Дитч. Я что-то сделал с гастростомой, не могу разобраться что, и…

— Я звоню в «девять-один-один», — перебила я.

— Нет-нет-нет-нет, они заберут меня в больницу. Хейзел, слушай меня. Не звони туда и моим родителям тоже. Я тебя в жизни не прощу. Не звони, пожалуйста, просто приезжай, пожалуйста, приезжай и поправь эту чертову гастростому. Блин, Боже, ну глупейшая ситуация. Не хочу, чтобы родители знали, что я уехал. Пожалуйста! Все лекарства с собой, я только ввести их не могу. Пожалуйста. — Он уже плакал. Я никогда не слышала, чтобы он так рыдал где-нибудь, кроме Амстердама.

— Ладно, — сказала я. — Выезжаю.

Я сняла маску ИВЛ, вставила в ноздри канюлю, открыла подачу кислорода, положила баллон на тележку и надела кроссовки, очень подходящие к розовым пижамным штанам и футболке с баскетболистом Батлером, которую раньше носил Гас. Я взяла ключи из выдвижного ящика на кухне, где их держала мама, и написала записку на случай, если родители проснутся, пока меня не будет.

Поехала проверить, как там Гас. Это важно. Извините.

Я вас люблю. Хейзел.

Пока я ехала пару миль до заправки, я проснулась достаточно, чтобы удивиться, отчего это Га с уехал из дома посреди ночи. Может, у него начались галлюцинации или в нем взыграли фантазии о мученичестве за правое дело?

Я мчалась по Дитч-роуд, пролетая на желтый свет и превышая скорость — в основном чтобы скорее добраться к Гасу, но отчасти в надежде, что меня остановят полицейские и у меня появится уважительная причина рассказать, что мой умирающий бойфренд застрял у бензозаправки из-за отказавшей гастростомы. Но ни один полицейский мне не попался. Решение предстояло принимать самой.

На парковке было всего две машины. Я подъехала к «тойоте» Гаса и открыла дверцу. Внутри загорелся свет. Огастус сидел за рулем, покрытый собственной рвотой, схватившись за живот, откуда выходила гастростома.

— Привет, — промямлил он.

— О Боже, Огастус, тебе обязательно надо в больницу.

— Пожалуйста, хоть посмотри!

Давясь от запаха рвоты, я нагнулась и осмотрела живот, где чуть выше пупка хирурги вывели гастростому. Кожа вокруг трубки была горячая и ярко-красная.

— Гас, боюсь, это какая-то инфекция, мне этого не поправить. Ты почему здесь? Чего тебе дома не сидится? — Его снова вырвало, причем сил у него не осталось даже отвернуться. Все попало ему на колени. — Мальчик мой, — прошептала я.

— Я хотел купить сигарет, — кое-как выговорил он. — Я потерял свою пачку. Или ее у меня забрали, не знаю. Сказали, принесут мне другую, но я хотел… купить сам. Хоть одну мелочь хотел сделать сам.

Он смотрел прямо перед собой. Я тихо достала мобильный и опустила глаза, чтобы вызвать «скорую».

— Прости меня, — сказала я Гасу. «Девять-один-один, какая у вас проблема?» — Здравствуйте, я на скоростном шоссе у Восемьдесят шестой и Дитч, срочно нужна «скорая». У самой большой любви моей жизни отказала гастростома.

Он поднял на меня глаза. Это было ужасно. Я с трудом заставляла себя глядеть на него. Огастус Уотерс, улыбавшийся уголком губ и сосавший незажженные сигареты, исчез; вместо него в машине сидело отчаявшееся, униженное создание.

— Вот и все. Я даже курить больше не могу.

— Гас, я люблю тебя.

— Где же мой шанс стать для кого-нибудь Питером ван Хутеном? — Он слабо ударил по рулю, и в тишине прозвучал резкий сигнал. Гас заплакал. Он откинул голову назад и уставился на потолок. — Ненавижу себя, ненавижу себя, ненавижу все это, ненавижу все это, я сам себе противен, ненавижу это, ненавижу, ненавижу, дайте, блин, мне умереть спокойно!

По законам жанра, Огастусу Уотерсу полагалось до конца сохранять чувство юмора, не дрогнув ни на мгновение, а его дух должен был неукротимым орлом парить в эфире до того, как радостно слиться с миром.

Но правда была передо мной — жалкий юноша, отчаянно желающий не быть жалким, кричащий, плачущий, отравленный инфицированной гастростомой, помогающей ему оставаться в живых, но не жить.

Я вытерла ему подбородок, взяла лицо ладонями и опустилась на колени совсем рядом, чтобы видеть его глаза, которые еще жили.

— Мне очень жаль. Я хотела бы жить, как в том фильме о персах и спартанцах.

— Я тоже, — ответил он.

— Но жизнь — это не фильм, — продолжила я.

— Я знаю, — сказал он.

— Тут нет плохих парней.

— Да уж.

— Даже рак нельзя назвать плохим парнем. Рак тоже жить хочет.

— Да.

— С тобой все будет в порядке. Ладно?

Вдалеке взвыла сирена «скорой».

— Ладно, — сказал Гас. Он уже терял сознание.

— Гас, обещай мне не пытаться снова уезжать. Я принесу тебе сигареты, ладно? — Он посмотрел на меня. Его глаза плавали в глазницах. — Ты должен мне обещать.

Он слабо кивнул. Глаза закрылись, голова свесилась на шее набок.