– Но ты не понимаешь. Все дело в потере времени, в потере смысла, в утрате тех часов, когда мое сердце билось, а мозг спал! Я ничего не боюсь, ты, ничтожный бес!

Он прижал меня спиной к сену и принялся умывать.

– Вот так, потерпи, ты просто красавчик! Они всегда приносят в жертву таких, как ты. Ты силен, у тебя великолепное сложение, красивое лицо. Взгляни на себя: неудивительно, что госпожа Урсула мечтает о тебе и плачет. Они увели ее отсюда.

– Ах, но я тоже мечтаю о ней… – проговорил я.

Неужто я разговаривал с этим чудовищным служителем так, словно мы с ним были закадычными приятелями? Куда исчезла вся роскошная паутина, сплетенная из моих сновидений, – громадное, блистающее великолепие?

– Ты можешь разговаривать со мной, почему бы и нет? – сказал он. – Ты умрешь счастливым, мой красивый господин. И ты побываешь в нашей церкви, сияющей огнями, и на мессе. Тебя принесут в жертву.

– Но я мечтаю о той луговине. Я видел что-то на том лугу. Нет, то была не Урсула.

Я разговаривал сам с собой, с собственным околдованным рассудком, уговаривал собственный ум, чтобы заставить его слушать.

– Я видел кого-то на лугу, кого-то столь… Я не могу…

– Ты сам доставляешь себе мучительные переживания, – успокаивающе убеждал меня демон. – Ну вот, я привел в порядок все твои пряжки и застежки. Должно быть, ты был превосходным господином!

Должно быть, должно быть, должно быть…

– Ты слышишь? – спросил он.

– Я ничего не слышу.

– Это бой часов, они отбили третью четверть часа. Скоро начнется месса. Не обращай внимания на шум. Это кричат остальные, тоже предназначенные для жертвоприношения. Пусть тебя не беспокоят эти вульгарные завывания. Обычная история.

Могла ли существовать в мире церковь более прекрасная, чем эта? Мог ли когда-либо великолепнее выглядеть белый мрамор, на фоне которого так восхитительно смотрелись нетленная позолота изысканных завитушек и причудливых извилистых украшений и стрельчатые окна, освещенные извне неистовым пламенем, доводившим шлифованные грани толстого цветного стекла до изумительного совершенства драгоценных камней? Казалось, эти сияющие фрагменты в целом составляют некие удивительные священные фигуры и сюжеты.

Но на самом деле эти витражные изображения вовсе не были священными.

Я стоял на хорах, нависавших над вестибюлем, и разглядывал центральный неф и алтарь в дальнем конце церкви. Я снова оказался в окружении зловещих и царственно выглядящих господ, которые, крепко держа меня за руки, тем самым выказывали свою неистовую преданность долгу.

Рассудок мой прояснился, но витал где-то далеко. Они еще раз отерли влажной тканью мой лоб. Вода была холодной, словно ее брали из какого-то горного потока, питавшегося тающим снегом.

Ослабленный лихорадкой, я тем не менее видел все, что происходило вокруг.

Я видел демонов, изображенных на сверкающих окнах, столь же искусно составленных из кусочков стекла красного, золотого и синего цвета, как любое изображение ангела или святого. Я видел их лица, видел, как злобно они всматриваются в прихожан, эти чудовищные твари с паутинообразными перепончатыми крыльями и когтистыми руками.

Внизу, вдоль центрального нефа, по обеим его сторонам, собрались подданные великого Двора в прекрасных одеяниях темно-красного цвета. Они стояли, обратив лица к высокому алтарю за длинной, богато украшенной резьбой широкой решеткой.

Свод за алтарем был весь расписан странными изображениями. Бесы, пляшущие в аду, грациозно извивающиеся между языками пламени, словно блаженствовали, купаясь в сверкающем блеске, а над ними золотой лентой вились слова святого Фомы Аквинского, столь запомнившиеся мне в пору учения. Но эти языки пламени не свидетельствовали о присутствии истинного огня – они знаменовали лишь отречение от Бога, хотя даже само слово «отречение» было заменено латинским словом «свобода».

«Свобода» – это слово было вырезано по-латыни на высоких беломраморных стенах, на фризах, огибающих балконы, расположенные на боковых стенах церкви, на том же уровне, что и хоры, на которых находился в тот момент я. На этих балконах разместилась сейчас большая часть Двора.

Потоки света заливали даже высокие арочные своды крыши.

А каким было само зрелище!

Высокий алтарь был нарядно задрапирован тканью темно-красного цвета, отделанной по краю пышной золотой бахромой. Великолепные складки опускались не слишком низко, открывая взорам рельефные изображения на белом мраморе: фигурки, резвящиеся в аду, – хотя, оценивая степень их легкомыслия со столь большого расстояния, я мог обмануться.

То, что я видел совершенно четко, – толстые подсвечники, зажженные вовсе не перед распятием, а перед огромным резным изображением в камне самого Люцифера – падшего ангела с длинными пылающими кудрями, чье одеяние сверкало в языках пламени. Люцифер будто застыл в белоснежном мраморе. Его простертые вверх руки сжимали символы смерти: правая – косу беспощадной жницы, а левая – меч палача.

Когда до меня дошел истинный смысл картины, я буквально задохнулся от ужаса. Чудовищная, она занимала именно то место, которое по праву принадлежит изображению распятого Господа нашего Христа. Но всего лишь на какой-то краткий миг я в исступлении и смятении почувствовал, как губы мои искривила усмешка, и услышал, как собственный разум коварно подсказывает мне, что не было бы ничего более абсурдного, чем появление распятого Бога, окажись он сейчас здесь.

Мои стражи ухватились за меня еще крепче. Быть может, я сильно вздрогнул? Или пошатнулся?

Из скопления людей вокруг и позади меня, на которых я поначалу не обратил внимания, внезапно послышался приглушенный барабанный бой, медленный и зловещий, скорбный и прекрасный в своей торжественной простоте.

Сразу же за ним последовали низкие, гортанные звуки рожков, исполнявших прелестную песню, в которой безыскусно переплетались приятные мелодии. Эта музыка не имела ничего общего с той, что я слышал накануне, – на этот раз звучала страстная, грустная и жалобная полифония мелодий, столь печальная, что мое сердце переполнялось скорбью и я еле удерживался от слез.

Что это? Что знаменовала сложная, мелодичная музыка, окружившая меня и изливавшаяся в центральный неф, чтобы отразиться от шелковисто-гладкого мрамора и долететь, мягко и с превосходными модуляциями, до того места, где стоял я, с восхищением разглядывая фигуру Люцифера?

У его ног цветы в серебряных и золотых сосудах выделялись красным оттенком: пунцовые розы и гвоздики, алые ирисы, багровые полевые цветы, названий которых я не знал. Они образовали своего рода живой алтарь восхитительного, великолепного, насыщенного цвета – единственного, оставленного в его распоряжении и способного вспыхивать в глубине его неизбежной и неискупимой тьмы.

Я услышал жалобные звучные мелодии, выводимые музыкантами, игравшими на шоме – маленьком гобое – и дальциане, извлекаемые из других маленьких язычковых инструментов; затем более звонко пропела медь рога, а после раздалось нежное пение молоточков, ударяющих по туго натянутым струнам цимбал.

Даже одна эта музыка была способна увлечь меня, наполнить мою душу переплетающимися мелодиями, в полном согласии накладывавшимися одна на другую и вновь разделяющимися. Я не мог перевести дыхание, чтобы вымолвить хоть слово. Взор мой затуманился, но не настолько, чтобы я не увидел фигуры демонов, окруживших своего повелителя – дьявола.

Все ли они были кровопийцами, эти жуткие истощенные адские святые, вырезанные из красного дерева, облаченные в строго стилизованные одеяния, – чудовища с полуопущенными глазами и раскрытыми ртами? У каждого из этих существ во рту торчали два клыка, словно выпиленные из крошечных кусочков белоснежной слоновой кости, дабы безошибочно указать на звероподобную сущность их обладателей.