– Что может сравниться с причудами господ благородных кровей!

А после заливался смехом.

Что же касается романтического и доблестного героя Франческо Сфорца, отец, в достаточной мере обладавший здравым смыслом, предпочитал помалкивать, пока тот сражался на стороне нашего врага, герцога, но, как только все мы сплотились против Милана, отец принялся расхваливать и самого Франческо – этого отчаянного выходца из низов, и его героического отца-крестьянина.

В давние времена по всей Италии разбойничал отчаянный пират и головорез по имени сэр Джон Хоквуд, натравливавший своих наемников на кого угодно, в том числе и на флорентийцев.

Однако впоследствии он присягнул на верность Флоренции и даже стал ее гражданином, оставаясь преданным ей до конца своих дней. А когда сэр Джон удалился в мир иной, жители города воздвигли ему великолепный монумент в кафедральном соборе! Ах, вот это были времена!

Мне кажется, что судьбу солдата в ту эпоху можно считать по-настоящему прекрасной, ибо он имел возможность выбирать, на чьей стороне сражаться, и сам решал, когда стоит уйти со службы и стоит ли это делать вообще.

Но не менее славно было посвящать свое время чтению поэтических произведений или созерцанию картин и жить в полном довольствии и безопасности за стенами родового замка или бродить по людным улицам процветающих городов. Если человек имел хоть какое-нибудь образование, он мог сам выбрать занятие по душе.

Тем не менее следовало быть очень осторожным. Богатые землевладельцы вроде моего отца во времена таких войн доходили до полного разорения. Их горные владения, где людям жилось так привольно, захватывали и разрушали до основания многочисленные враги. А порой случалось и так, что правитель, считавший себя вправе оставаться в стороне от всех превратностей военного времени, оказывается, наносил тем самым ущерб Флоренции… И тут же в его владения с лязгом и грохотом вторгались наемники и начинали громить все подряд.

Между прочим, Сфорца победил в той войне с Миланом и своим успехом отчасти был обязан Козимо, ссудившему ему необходимую сумму денег. То, что произошло потом, иначе как полным беспределом не назовешь.

Ладно, я могу описывать прекрасную Тоскану до бесконечности.

Дрожь и печаль охватывают меня при мысли о том, что могло статься с моей семьей, не вмешайся в наши судьбы сам дьявол. Я не могу представить отца дряхлым стариком, как не в состоянии вообразить самого себя сражающимся с болезнями и немощью или свою сестру замужем за городским аристократом, хотя я всегда надеялся, что ее избранником будет все-таки человек благородный, а не какой-нибудь провинциальный барон.

Тот факт, что в тех самых горах по-прежнему существуют селения и замки, обитателям которых удалось выжить, несмотря ни на что, вызывает в моей душе одновременно и печаль, и радость. Они сумели уцелеть вопреки всем бедам и даже ужасам современных войн. Сменяются поколения, но нерушимо стоят стены замков и остаются оживленными узкие мощеные торговые улочки, а в окнах виднеются горшки с цветущей красной геранью.

А здесь воцарилась тьма.

Здесь свои воспоминания пишет при свете звезд Витторио.

Нашу церковь внизу заполонили заросли ежевики и колючей сорной травы. Посторонний глаз не в силах заметить следы старинной живописи на стенах, а мощи святых на алтарном камне покрыты толстым слоем пыли.

Все так, но эти колючки защищают то немногое, что осталось от моего родного дома. Я позволяю им расти, равно как не препятствую полному исчезновению дорог в лесных чащах и даже способствую их скорейшему разрушению. Я должен сохранить хотя бы мизерные остатки былого! Я должен…

Однако я вновь не могу вовремя остановиться. Поверьте, я знаю, что это так, и осуждаю себя за многословие.

Пора завершать эту главу.

Но это повествование весьма похоже на те маленькие пьесы, что мы разыгрывали в доме дяди, или те, что мне довелось увидеть во Флоренции времен Козимо – еще до того, как я побывал в неапольском соборе Святого Януария. Прежде чем я выведу на сцену своих актеров, прежде чем вынесу на ваш суд собственную трактовку сюжета, необходимо запастись раскрашенными декорациями, массой мелких предметов реквизита, протянуть через сцену канаты для исполнения полетов и сшить специально скроенные для этого представления костюмы.

Ничего не поделаешь. Позвольте закончить эту главу похвалой пятнадцатому столетию, выразив ее сказанными несколько позже словами великого алхимика Фичино: «То был Золотой век».

Теперь я приступаю к повествованию о самом трагическом моменте…

Начало конца пришлось на следующую весну. Мне минуло шестнадцать лет, и день моего рождения выпал в том году на последний вторник перед Великим постом, когда все мы вместе с селянами праздновали Масленицу. В тот год она наступила рано, и потому было немного прохладно, но мы весело провели время.

В ночь на Пепельную среду[2] мне привиделся страшный сон: я держал в руках отрубленные головы моих брата и сестры. Проснувшись в поту и дрожа от ужаса, я записал увиденное в свой сонник. Сон быстро выветрился из моей памяти – как правило, я не запоминал свои сновидения надолго, вот только… это сновидение было воистину самым страшным в моей жизни. Когда я рассказывал кому-либо о своих ночных кошмарах, ответ был всегда один:

– Пеняй на себя, Витторио. Во всем виновата твоя страсть к чтению. Начитаешься книг, а потом кошмары снятся.

Итак, я подчеркиваю, сон был забыт.

К Пасхе вся деревня купалась в цвету, словно природа тоже готовилась к празднику. Первым предвестником грядущего ужаса – хотя в тот момент я еще этого не понимал – стало весьма зловещее событие: все деревушки, стоявшие ниже по склону нашей горы, внезапно опустели.

В сопровождении двух охотников, егеря и солдата мы с отцом спустились туда верхом и сами убедились, что крестьяне из этих селений покинули свои жилища и забрали с собой всю живность. Похоже, с момента их ухода прошло уже несколько дней.

Вид этих покинутых крошечных деревушек внушал ужас.

В сгущающихся теплых сумерках мы повернули лошадей и тронулись в обратный путь. К нашему великому удивлению, двери домов во всех остальных поселениях, мимо которых мы проезжали, были накрепко заколочены досками. Сквозь щели ставен не проникал ни единый лучик света, а из труб не вился красноватый дымок.

Разумеется, старый управляющий отца разразился гневной тирадой в адрес сбежавших крестьян и заявил, что следует немедленно их отыскать, наказать и заставить снова работать на земле.

Отец в тот момент сидел при свечах за своим столом – как всегда благожелательный и совершенно спокойный, положив подбородок на согнутые в локтях руки. Он сказал, что селяне люди свободные, они ничем ему не обязаны и вправе перебраться в другое место, коль скоро не пожелали жить на нашей горе, – таковы законы и нравы современного мира. Отца же беспокоило другое: ему необходимо было знать, что затевается или уже происходит на нашей земле.

И тут, внезапно заметив, что я стою в стороне и внимательно наблюдаю за ним, прислушиваясь к разговору, он прекратил обсуждение этого вопроса и отпустил управляющего.

Я ровным счетом ничего не понял.

Но в последовавшие за этим дни некоторые жители с нижних ярусов склона поднялись наверх, чтобы поселиться внутри крепостных стен. В рабочих комнатах отца велись какие-то переговоры. Я часто слышал теперь загадочные взволнованные споры, но все происходило за закрытыми дверями. Однажды вечером за ужином, когда среди сидевших за столом воцарилось столь необычное для нашего дома мрачное молчание, отец наконец поднялся со своего массивного кресла – глава семейства, как всегда, был в центре стола – и словно в ответ на невысказанные обвинения заявил:

– Я не собираюсь подвергать гонениям горстку старух только за то, что они втыкали иголки в восковые фигурки, возжигали благовония и читали глупые заклинания, ровным счетом ничего не значащие. Эти старые ведьмы всегда жили на нашей горе.