Мое юное тело перестало существовать. Но как я мог оставаться в этом склепе и ждать, когда она очнется, не пытаясь найти способ выйти оттуда?

Я уже не помышлял просить об этом своих хранителей. Я заслужил такую участь, но был убежден в своей правоте, в том, что должен предоставить ей эту единственную возможность, которую предназначил для нее, что она должна отдаться на милость Господа. Мы выйдем из этого склепа и, если будет необходимо, найдем священника, который смог бы дать ее человеческой душе отпущение всех грехов. Ибо если она не сможет признаться в любви к одному только Господу, ну что же, тогда, несомненно, ее спасет отпущение грехов.

Я полюбопытствовал, пошарил на ощупь по всем углам склепа, осторожно обходя высыхающие трупы. Какой сильный свет, должно быть, сверкал на запекшихся пятнах крови, ручьями стекавшей по краям каменных гробниц!

Наконец я нашел то, что надеялся найти, – огромную лестницу, которую можно было приподнять и упереть в потолок. Только как бы я смог совладать с такой махиной?

Я подтащил ее к середине склепа, отшвырнув ногой с пути практически полностью разложившиеся головы, и, встав в центре, между двумя ступенями, попытался ее поднять.

Немыслимо. У меня попросту не оказалось достаточно действенного рычага для этой цели. Чересчур длинная лестница была безмерно тяжелой. Трое или четверо здоровых, крепких мужчин смогли бы поднять ее на такой уровень, чтобы она зацепилась верхними ступенями за сломанные копья, но мне одному не хватило на это сил.

Увы! Но была и другая возможность. Можно было бы действовать с помощью цепи или веревки, которую удалось бы набросить на сломанные копья. В полной тьме я попытался отыскать что-нибудь подобное, но не нашел ничего.

Неужели здесь не было каких-то цепей? Ни кольца, ни веревки?

Неужели никогда не появлялось здесь какое-нибудь молодое, бойкое существо, способное перескочить через эту брешь между полом и сломанной лестницей?

В отчаянии я стал продвигаться вдоль стен, надеясь наткнуться на какой-нибудь выступ, или на крюк, или на нечто необычное, что свидетельствовало бы о наличии какой-либо кладовой или, Боже упаси, еще одного склепа для этих тварей.

Но мне не удавалось найти ничего.

Наконец, уже пошатываясь от усталости, я снова направился к середине помещения. Я собрал в одну груду все головы, даже ненавистную лысую голову Годрика, которая походила теперь на выделанную кожу с желтыми щелями вместо глазниц, и сложил их туда, где ничто не препятствовало свету в его разрушительной работе.

Затем, споткнувшись о лестницу, я упал на колени у изножия гробницы Урсулы.

Я словно утонул. Я мог бы поспать немного. Нет, не спать, конечно, но передохнуть.

Разумеется, не желая этого на самом деле, опасаясь и порицая подобное поведение, я ощутил, как вдруг утратил всякую власть над своим телом, и улегся на каменный пол; глаза мои закрылись в блаженном, восстановительном сне.

Как странно было все это!

Я думал, что ее крик разбудит меня, что, словно испуганный ребенок, она с воплем проснется в темноте на своем погребальном ложе, обнаружив себя в полном одиночестве среди всех этих мертвецов.

Я думал, что вид этой груды голов ужаснет ее.

Но ничего подобного не случилось.

Сумерки наполнили пространство наверху, фиолетовые, словно цветы на том лугу, и она склонилась надо мной. Она надела четки на шею, что само по себе весьма необычно, и носила их как прекрасное ювелирное украшение с золотым распятием, вращающимся на весу, как сверкающую частичку золота, по цвету напоминающую пятнышки света в ее глазах.

Она улыбалась.

– Мой храбрец, мой герой, вставай, надо спасаться из этого царства смерти. Ты выполнил обещанное, ты отомстил им.

– Шевелила ли ты губами?

– Разве мне необходимо делать это в беседе с тобой?

Я почувствовал, как меня охватило нервное возбуждение, когда она поставила меня на ноги. Она стояла, вглядываясь в мое лицо, а ее руки уверенно лежали у меня на плечах.

– Благословенный Витторио, – сказала она. Затем, обхватив меня за талию, она поднялась в воздух, и мы пронеслись мимо сломанных копий, даже не прикоснувшись к их расщепленным древкам, и оказались в сумраке самой церкви. За окнами стемнело, и тени в затейливом, но благосклонном танце скользили вокруг отдаленного алтаря.

– Ох, моя дорогая, моя дорогая, – лепетал я. – Ты знаешь, как поступили ангелы? Ты знаешь, что они сказали?

– Поспешим, освободим узников, если хочешь.

Я почувствовал себя столь освеженным, столь исполненным необыкновенной бодрости! Словно я вовсе не пережил всех страданий от этой немыслимой, истощающей последние силы работы, как если бы эта война не изнурила меня и полностью не надорвала мои силы, как если бы битва и затраченные усилия вообще не выпали мне на долю за эти последние несколько дней.

Я устремился с ней вместе в замок. Одни за другими мы распахивали все двери, за которыми томились жалкие узники голубятни. Впереди с кошачьей грацией спешила она, легко скользя по дорожкам под сенью апельсиновых рощиц, мимо вольеров с птицами; она опрокидывала котлы с супом, она взывала к несчастным, искалеченным и отчаявшимся, объясняя, что теперь никто более не удерживает их в неволе.

В мгновение ока мы оказались на высоком балконе. Внизу в полутьме я видел их жалкое шествие – длинную, извивающуюся линию, спускающуюся вниз с горы под пурпурным небом с восходящей вечерней звездой. Слабые помогали сильным; старики несли молодых.

– Куда они направляются, обратно в этот кошмарный город? Снова к тем чудовищам, отдавшим их на заклание? – Внезапно меня обуяла ярость. – Покарать – вот что следует сделать с ними.

– Позже, Витторио, еще есть время. Твои несчастные, унылые жертвы теперь свободны. Настал наш с тобой час. Пойдем.

Юбки темным вихрем обвивали ее ноги, пока мы летели, спускаясь все ниже и ниже, мимо окон, мимо стен… И вот наконец моим ногам удалось коснуться мягкой земли.

– О Господи Боже, ведь это та луговина, взгляни! – воскликнул я. – Я вижу ее так ясно в свете восходящей луны, такой она является мне в сновидениях.

Внезапная нежность охватила меня целиком. Я обнял ее обеими руками, мои пальцы погрузились в ее волнистые волосы. Казалось, весь мир раскачивается вокруг меня, а сам я остановился навеки в этом танце с нею и легкий ароматный ветерок из рощи поет для нас, как если бы мы были связаны друг с другом навечно.

– Ничто никогда не разлучит нас, Витторио, – проговорила она. Она оторвалась от меня. Она побежала впереди меня.

– Нет, подожди, Урсула, постой! – кричал я. Я бросился за ней, но трава и ирисы превратились здесь в слишком высокие густые заросли. Это уже не столь походило на мои сновидения, но вдруг все вокруг словно ожило, до меня донесся запах зелени дикой природы, а деревья в лесных чащах нежно шелестели ветвями на душистом ветру.

Я упал наземь, опустошенный, и цветы подняли головки по обе стороны от меня. Я позволил красным ирисам смотреть сверху на свое устремленное в небо лицо.

Она опустилась на колени передо мной.

– Он простит меня, Витторио, – сказала она. – Он простит все в своем бесконечном милосердии.

– О да, любовь моя, мое счастье, моя прекрасная любовь, моя спасительница, Он простит.

Крошечное распятие крутилось возле моей шеи.

– Но ты должен сделать это ради меня, ты, позволивший мне жить, ты, спасший меня и заснувший, полностью доверившись мне, у изножия моей могилы, ты должен сделать это…

– Что именно, моя любимая? – спросил я. – Только скажи, и я все исполню.

– Помолившись сначала, чтобы Бог придал тебе силы, а затем, воззвав к своему человеческому телу, к своему чистому, здоровому и крещеному телу, ты должен забрать из меня столько дьявольской крови, сколько сможешь, ты должен вытянуть ее из меня, и так ты сможешь освободить мою душу от этого заклятия; она извергается из тебя рвотными массами, как то снадобье, которым поили в монастыре, которое не принесло тебе никакого вреда. Сделаешь ли ты это ради меня?