Имя Вивекананды хорошо известно и далеко за пределами его страны. Его работы опубликованы в Англии, Дании, Финляндии, Франции, Германии, Греции, Италии, России, Польше, Португалии, Испании, Швеции, Бирме, Непале, Цейлоне, Японии. На многих языках изданы и книги о Вивекананде: воспоминания его современников, биографии, научные исследования. Самые яркие, самые волнующие и вдохновенные из этих книг, несомненно, знаменитые биографии Вивекананды и его учителя Рамакришны, принадлежащие перу Ромена Роллана (см. 33). Среди биографических работ, вышедших в последние годы, заслуживают внимания талантливые книги Кристофера Ишервуда и Винсента Шиэна (см. 57 и 84).

Литература о Вивекананде поистине огромна. Но у того, кто знакомится с ней ближе, возникает странное, неожиданное впечатление: кажется, что речь идет не об одном, а о двух людях, носящих одно имя. Ведь во многих книгах, например, уже в монументальной «Жизни Вивекананды», изданной в связи с десятилетием его смерти (см. 61), он изображается преимущественно как типичный индийский святой (садху) и духовный наставник (гуру). Здесь нет недостатка в описании «чудес», мистических «озарений» и «видений» (заметим, кстати, что умонастроения тех, кто набрасывает покров таинственности и необычности на многие эпизоды жизни Вивекананды, в сущности не очень-то созвучны внутреннему складу этого человека, который пусть и не всегда был последователен, но все же чаще всего призывал и стремился к трезвой оценке так называемых чудес). Немало книг такого рода вышло на Западе — в них центральное место занимает сопоставление идей Вивекананды с мыслями европейских мистиков — от Псевдо-Дионисия Ареопагита до Бонавентуры.

Но есть и книги иного рода — к ним относятся, например, воспоминания брата Вивекананды — Бхупендранатха Датта (см. 52). Здесь Вивекананда — прежде всего патриот, человек, сердце и ум которого постоянно поглощены поисками того, как облегчить судьбу своих соотечественников, как вернуть утраченное человеческое достоинство миллионам людей, находящихся на низших ступеньках социальной иерархии. Именно к ним обращены его ставшие крылатыми слова: «Даридра Нараяна (нищие — боги)!» Именно о них думает он, когда пишет: «Сначала — хлеб, потом религия. Мы пичкаем бедняков слишком большим количеством религии, в то время, как они хотят есть… Пока хоть одна собака в моей стране не имеет пищи, накормить ее — вот вся моя религия» (цит. по: 22, 116).

И не случайно, как вспоминает Маргарет Нобль, он мог сохранять подобающее саньяси спокойствие духа во всех случаях, кроме одного — когда речь шла о бедственных судьбах Индии: тогда он метался «подобно льву, накрытому сетью» (73, 51). Вот эта страсть, эта не знающая успокоения любовь к Индии и сделала Вивекананду великим индийцем.

Но «два лика» Вивекананды — это не просто результат односторонности работ о нем (хотя такая односторонность, в особенности у тех, кто преувеличивает чисто религиозную сторону его деятельности, несомненно, имеет место)[4]. Сложно, неоднозначно, зачастую противоречиво творческое наследие самого Вивекананды. Прошлое соседствует здесь с будущим, попытки возродить ценности древних времен — с утверждением новых, созвучных гуманистическим устремлениям нашего времени ценностей.

Многие из тех, у кого ныне на устах имя Вивекананды, опираются именно на такие стороны его учения, в которых он менее всего свободен от груза устаревших религиозно-идеалистических традиций; но если он движется вперед, они движутся вспять. Все лучшее, все живое и непреходящее в его наследии связано именно с его движением вперед, и в этом смысле Вивекананда — это начало и итог: своеобразный «итог» «индийского духовного ренессанса» XIX в. и начало ряда радикально-демократических тенденций в идеологии индийского национально-освободительного движения XX в. Показать это — задача настоящей книги.

Начало и конец XIX в. в Индии отмечены двумя, быть может, не столь уж заметными, но несомненно глубоко символическими событиями. В 1800 г. по поручению английских властей некий доктор Фрэнсис Бьюкэнен составляет обзор территорий, захваченных Англией в четвертой (и последней) войне с некогда могущественным государством на юге Индии — Майсуром (см. 56, 345). В 1899 г. организация, уже хорошо известная в Индии, но отнюдь не в остальном мире, — Индийский национальный конгресс, — принимает свой первый устав (см. 74, 181).

Хотя история проникновения англичан в Индию начинается с 1600 г. и связана с анналами прославленной Ост-Индской компании, прямой вооруженный захват индийских территорий осуществляется в течение ста лет — с середины XVIII по середину XIX в. — от битвы при Плесси (1757) до подавления Великого народного восстания 1857–1859 гг. Вначале захват этот ведется под прикрытием все той же компании, бывшие клерки которой неожиданно становятся полководцами, генерал-губернаторами и даже возводятся в ранг «национальных героев» (именно такова судьба недоучки и авантюриста Клайва, «победившего» при Плесси наваба Бенгалии с помощью подкупов и подлогов, обеспечивших ему поддержку в стане противников).

В XIX же в. колониальные дела постепенно переходят непосредственно в руки английского правительства (процесс завершается в 1858 г. манифестом королевы Виктории о ликвидации Ост-Индской компании). Впрочем, методы ведения их в течение всего этого длительного периода не претерпевают существенных изменений. «Британский лев» полагается не столько на свою силу, сколько на испытанный макиавеллиевский принцип — «Разделяй и властвуй»: «Каким образом установилось английское владычество в Индии? Верховная власть Великого Могола была свергнута его наместниками. Могущество наместников было сломлено маратхами. Могущество маратхов было сломлено афганцами, и пока все воевали против всех, нагрянул британец и сумел покорить их всех» (2, 224).

В течение десятилетий разжигаются, поощряются, используются межнациональные и межплеменные, религиозные, кастовые распри между индийцами. В результате гигантский человеческий массив — жители Индостана — оказывается слабее кучки завоевателей. Это обстоятельство и все, что из него вытекает, было хорошо понято лучшими умами Индии уже в XIX в. По словам Ромена Роллана (1928), «в течение столетия в новой Индии единство было главной мишенью для стрел всех лучников» (цит. по: 84, 299).

Другим — и конечно же прямо связанным с первым — принципом колониальной политики была сознательная опора на ретроградные силы индийского общества от блистательных магараджей до невежественных и суеверных священнослужителей — брахманов. Вопреки мифу о просветительской и цивилизаторской миссии англичан в Индии передовым представителям индийского общества в течение многих лет — в особенности в начале XIX в. — приходилось бороться с предрассудками, суевериями, изуверскими обычаями, преодолевая сопротивление не только местных ретроградов, но и их покровителей в колониальной администрации. Весьма примечательно, что в то самое время, когда христианские миссионеры в священном гневе вещали миру об ужасах языческого культа в Индии, Ост-Индская компания получала сотни тысяч фунтов стерлингов прибылей от жрецов этого культа, причем немалую часть указанных денег составляли доходы от храмовой проституции (прославленные девадаси — баядеры) и церемоний с участием печально известных колесниц Джагганнатха — Джаггернаута (см. 60, 77).

Третьим принципом колониальной администрации (по существу постоянно осуществляемым, но, разумеется, признаваемым открыто лишь в особо скандальных случаях) было разграничение «европейских» и «азиатских» методов в политике, своего рода «двойной моральный стандарт» в этой сфере. Сомнительная «честь» впервые открыто сформулировать тезис о позволительности любых средств в политической борьбе европейцев с азиатами принадлежит первому английскому генерал-губернатору в Индии Уоррену Хейстингсу. Хейстингс высказал его в ходе возбужденного против него процесса, когда известный своим красноречием Эдмунд Бёрк метко охарактеризовал стиль его правления, как сочетание «подлости торговца с жестокостью пирата» (74, 85). Не удивительно, что в результате практического осуществления этого тезиса к концу «славной эпопеи» британского завоевания Индии можно было бы набрать «приличных размеров сундук» из разорванных «клочков бумаги» — договоров колониальной администрации с туземными властями (см. 76, 97). И если для передовых мыслителей — индийцев нового времени было столь характерно противопоставление циничному положению об оправданности любых средств в политике положения о внутренней связи средств и целей, то это — помимо ряда других причин — было прямо связано с протестом против английского «колониального стиля» в политической жизни.