— Долой Андроника! — и свист в четыре пальца. И вдруг прямо над ухом Дениса чей-то тоненький голос зазвенел, как назойливый колокольчик.

— Вот он, вот он, вот он, вот он! Держите же его! Это же он, достославные римляне, который явился к нам с того света, который воскресил, а потом опять уморил царя Мануила, который примерял на себя священный царский венец!

«Уже и венец! — поразился развитию сплетен Денис. — Уже и примерял!» Но рассуждать особенно было некогда, потому что тотчас другой переливчатый колокольчик зазвучал с другой стороны:

— Это он, это он, это он, православные, ловите его!

И наш бравый комсомолец, наш могучий победитель на Хоминой горе заметался буквально как крыса, ища, куда бы исчезнуть.

На этом перекрестке под горой стояли пифосы — огромные керамические сосуды, в которые чистоплотные византийцы сбрасывали мусор. Денис, когда увидел впервые такой пифос, восхищался налаженностью городского хозяйства.

Улучив момент, он вскочил в пифос и притаился в нем. Хорошая акустика обеспечивала то, что в нем были четко слышны все звуки большого города. Вот водонос предлагает: «Гидро, гидро, гидро-о-о», а вот нищие поют стихиры в честь святого, просят милостыню. Слышен шум листвы высоко в кронах развесистых тополей, скрипит колодезь, топают и тонкие каблучки, и грубые сапожищи. Очень уютно! Для полного сходства с какой-нибудь Москвой не хватает только дребезжанья далеких трамваев.

Но для успокоенности оснований нет никаких. Вот за керамической стенкой слышится знакомое бормотанье и тяжелый дых астматика. А, это же Телхин, профессиональный клеветник, а назойливые колокольчики это все его многочисленные дети!

— Что ж вы, лентяи, — укоряет их Телхин, — Дионисия-то того упустили. За него бы Агиохристофорит много золота отвалил!

Колокольчики звенят, оправдываются.

— Может, он тут сидит, в этом мусорном пифосе? — предполагает Телхин.

Ему отвечает его старший сын Торник, тот самый, которого осел в детстве лягнул. Торник этот ленивее всех прочих. Он сознает, что отец хочет именно его послать, чтобы он слазил в пифос, а ему лень. Поэтому он врет отважно — я только что туда лазил, вот кусок сладкой жвачки добыл.

Денис же просто холодеет как ледышка и впервые в жизни по-настоящему понимает, что такое страх.

— Ай-ай, как жаль, как жаль! — кашляет Телхин. — А что это, дети, за крик такой на Срединной улице?

— Царя гоняют, — отвечает флегматично Торник, жуя свою трофейную жвачку.

— Какого царя? — оживляется Телхин.

— Как какого? Ты что, папаша, не понимаешь, что ли? Андроника, конечно, какого…

— О-о! — успокаивается Телхин. — Слава Богу! Я уж думал нового, Исаака, так быстро начали гонять. — И принимается причитать с выраженьем: — Ай, какой хороший царь был Андроник, какой хороший, щедрый царь! Квартиру новую нам дал, а потом и отнял!

Денис, съежившийся на мягком, хоть и вонючем мусорном ложе, пытался представить себе, как царя гоняют. Ведь он, в свое время, внимательно читал этот отрывок из Акомината. Во всех хрестоматиях он есть.

Агиохристофорит, которого после незаконной коронации Исаака посылали за Андроником во дворец, потому что только он мог обеспечить эту деликатную операцию, привез связанного Андроника к рыжему узурпатору, а сам демонстративно вытирал свой меч о край хламиды, чтобы показать, какие были жертвы. Тотчас получил свою награду Исаак, подозвав ликторов, велел убить его, как собаку. И Агиохристофорит был тут же убит, как собака.

А Исаак Ангел, ликуя, с царским венцом на рыжих кудрях, подбежал к связанному Андронику, брошенному на пол, и сладострастно бил его в лицо изумрудным орленым сапожком.

Династия сменилась! Ангелы и иже с ними устремились в столицу, началось сведенье счетов, кровавые расправы. Армия Враны, блистая на закате остриями пик, напрасно вышла к берегу Босфора. Не было ни единого суденышка для переправы! Иностранцы же толпами прибывали в Византию, надеясь обогатиться на распродаже конфискуемых имений.

Андроника повели в Большой цирк. Ликторы тщетно отгораживали его своими секирами. Кто только не желал ударить бывшего царя! Одна старушка злобно вышибла ему глаз и пыталась вышибить другой, да споткнулась, несчастная, упала под ноги толпы. Андроник не кричал, не стонал, только молился, усердно крестясь. Это раздражило одного ветерана, который бежал за шествием, стараясь плюнуть на бывшего царя. Он выхватил меч и отсек Андронику правую руку по локоть. Но тот продолжал креститься кровоточащим обрубком.

Наконец привели его в цирк, кинули к помосту, на котором размещались античные красоты — кони Лисиппа, Лаокоон с сыновьями и змеями. Явился счастливец Антиппа, тем всегда везло, кто на нем играл на скачках. И народ забыл про бывшего своего царя.

Ночью сторожили его известные всем патриархи — Ной и Аввалиил с их пытошным персоналом. Стало им зябко, они устали, был такой напряженный день, а Андроник был все жив и жив.

— Прикончим его? — предложил Ной. — Скажем, что сам…

Аввалиил всмотрелся в лежащего.

— Ты что, дурак? Он же молится, не видишь? А ты не знаешь разве, кого убьют во время молитвы, того душа идет прямо в рай!

А наш бедный Денис в мусорном пифосе забылся сном. Он не слышал, как его вновь искали, как мимо провели на казнь растянутого на вожжах его советника Ласкаря, этого донкихота с упрямым хохолком. Жизнь отступила на шаг, чтобы дать остыть от страшного напряжения последних дней.

И опять послышался ему голос, зовущий из пучин бытия, — Денис Петрович, отзовитесь! И опять виделись ему пространственные кулисы истории, рассеченные края времен — Возрождение, Просвещение, Революция, Война, меж которыми он должен был на сей раз не сам прошмыгнуть, а как бы просунуть руку и положить письмо…

В пифосе умиротворенно попахивало гнильцой, было жестко от каких-то черепков посуды. Воробьи, коренные жители пифоса, сначала побаивались, потом осмелели, подняли возню из-за корки.

А когда стало темнеть и предвечерний ветер зашумел в высоких деревьях, Денис услышал детский плач. Сначала ему показалось, что это еще один символический сон, но плач не утихал. Плакал очень маленький ребенок, замолкал, всхлипывал, потом опять плакал, будто скулил. И улица со своими высоченными шумными деревьями, с глухими стенами домов, стоящих на косогоре, была равнодушна к нему.

Поскольку тишина была абсолютной, а слабенький голосочек разрывал сердце на части, Денис решился и осторожно вылез из пифоса. Один из последних лучей солнца, скользнув по вершинам кипарисов, озарил улицу.

Там лежало тело, в длиннополой одежде бабушки или няньки, а возле шевелился и плакал младенец, маленький мальчик.

Денис подкрался почти по-пластунски, хотя на улице привлекать внимания было нечего, она была пуста. Он сразу узнал лежащего мертвеца. Это была и не женщина, не нянюшка, а добрый гном Фиалка из Манефиного дома, тот самый, который когда-то приходил звать Дениса и в лицах разыгрывал диалог приглашения, тот самый…

Гном Фиалка лежал, уткнувшись в булыжник, по-видимому уже давно. О причине его смерти говорил громадный кровоподтек на виске от ударившего туда камня. Младенца тоже удалось Денису рассмотреть сразу, хотя солнце зашло окончательно и везде быстро темнело. Черные сросшиеся бровки и худощавое острое личико свидетельствовали, что это сын Теотоки и Враны, любимый их Вороненок!

Как он попал сюда? Унесли ли его тайком как заложника? Наоборот, хотели похитить?

Рассуждать об этом было некогда. У пояса гнома Денис нашарил фляжку с молочком и принялся поить ребенка.

На безоблачном ночном небе Византии вдруг появились барашки, восходящее из-за моря светило озарило их брюшка. Над пузатыми куполами, над веретенами кипарисов, над причудливыми колокольнями взошел огромный с острыми рожками серебряный полумесяц.

Прошло три года. Многое изменилось в золотой Византии — царь, министры, фавориты, моды, песенки, но ничуть не изменился любимец цирка наездник Антиппа. Пусть он и облысел изрядно, даже ресницы, кажется, упали, и глаза выцвели, как одуванчики, но он по-прежнему боевой и гордый. Вот он в фускарии Малхаза, где тоже ничего не изменилось. (Увы, если не меняются дворцы и тюрьмы, отчего меняться кабакам?) Там, в фускарии, поклонники поставили его прямо на стол и устраивают ему овацию. Антиппа в лавровом венке принимает поздравления.