Но размышлять было некогда. Он схватил Фоти за руку, потянул за собой.

Море бесилось. Ветер порывами налетал, захлестывал волны яростно, будто некий циклоп Полифем, пасущий овец, гнал кудлатые стада, кидался в пенящиеся водовороты и исчезал в необозримых просторах Евксинского Понта — кто сказал, что это гостеприимное море? Какое же оно гостеприимное — холодное, чужое, неприветливое море.

— Бр-р, Каллах! — сказал всадник, кутаясь в теплый плащ и стараясь развернуть коня спиной к пронзительному ветру. — Сидели бы мы сейчас у жаркого очага!

— Что ж, принц, — отвечал его спутник, лошадка которого проваливалась в песок и потому никак не могла попасть за скакуном первого. — Вы сами обещали почтенному Пупаке встречать их конвой у Орлиного гнезда. Вот оно — Орлиное гнездо.

— Кто знал, — принц сбивал с себя дождевые капли, — что будет этакий шторм.

Каменистая гора, пересекая берег, вторгалась в морской залив бесформенными скалами.

— Кроме того, — подпрыгивал в седле Каллах, — разве с вами усидишь в тепленьком месте? Не здесь, так коченели бы где-нибудь на охоте. Разве вас удержишь, когда на дворе сезон?

Принц рассмеялся и загородил лицо перчаткой от напора ветра. Другой перчаткой обвел окрестные холмы.

— А помнишь, Каллах, года два назад мы с тобою тут бывали по делам охоты? Здесь кругом виноградники были, баштаны, народищу полно, шла уборка… А теперь пустыня, как после пришествия Антихриста!

— Да вы же знаете, кто в этом виноват. Иноверцы то и дело налетают, вытаптывают, выжигают. На что им наши виноградники, им пустырь нужен, баранту свою пасти… Державнейший наш царь, простите меня великодушно, он держался тут политики ни мира, ни войны!

— И куда же они сбежали отсюда, куда они делись?

— Кто, ваше высочество?

— Ну, виноградари эти, возделыватели баштанов?

— О, эти в столицу сбежали, нищенствовать да попрошайничать. Хуже дело с пахарями, с женщинами, с детьми. Эти небось слезы льют горькие в Багдаде или в Каире, угнанные, в рабах.

Принц привстал в стременах — пара стремян была подарена ему крестоносцами, римляне же стремян не знали, ездили охлюпкой, — из-под руки обозревал окрестность, все повторял: ай-ай-ай!

— И нам бы все-таки не отклоняться от дороги, — предупреждал Каллах. — А то эти разбойники легки на помине. Сейчас и пожалуют!

Теперь, пока они таким образом разъезжают у кромки прибоя, разъясним, кто они такие. Это и есть знаменитый Андроник Комнин, двоюродный брат покойного Мануила-царя. У него было множество различных званий и титулов, он тоже носил титул протосеваста, что в более точном переводе означает «первосвященный», но титул этот носил совершенно светский характер. Протосевастов в империи было несколько, напомним, что протосевастом был Алексей Комнин, первый министр правительницы. Поэтому гордый Андроник любил называть себя иноземным титулом «принц», и обожавший его народ звал его просто «принц».

Тут их оруженосцы, тоже на конях, в купе ореховых деревьев, голых по случаю зимы, замахали руками и стали показывать на перевал. Там быстрее ветра, словно тени в дурном сне, проносились вереницы всадников, обгоняя друг друга.

— Это они, — мрачно констатировал принц. — Что им нужно? Не хотят же они меня в плен захватить? Уж я-то с ихним султаном в мире живу.

— Нет, наверное, дело хуже, — Каллах, его камерарий, соскочил с коня и проверил подпруги коней принца и своего на случай внезапной скачки. Сколько было в истории случаев, когда высокородные оказывались в рабах только из-за того, что подпруга подвела!

— Наверное, — продолжал камерарий, возвращаясь в седло, — они, первосвященный, за твоими людьми охотятся, за конвоем твоего Пупаки.

— Откуда они могли узнать?

— О, принц, в столице есть немало желающих на шпионаже подработать в пользу разбойников этих.

— Да, ты прав, ты прав… И агаряне, они ведь очень хитрющие звери!

Они подскакали к своим оруженосцам под купою орехов, соскочили на песок. Загородившись конями, на фоне блистающей игры морских волн, они были менее заметны. «Береженого Бог бережет», — уверял Каллах.

— Говорил я, надо было сабель сто с собою брать, — ворчал он. — У них тут, клянусь святыми мощами, за горой небось целое полчище стоит.

Принц его не слушал, всматривался в мощеную ленту римской дороги, уходящую в глубь гор. Оттуда должен был появиться ожидаемый караван или конвой.

И вдруг что-то произошло. Иноверцы с гортанными кликами понеслись назад, некоторые описывали круг, как будто готовые вернуться, и все-таки скакали назад. Через полчаса они окончательно исчезли за кромкой горизонта, как память о злом сне.

Принц улыбнулся:

— Намял им, видимо, бока уважаемый Пупака. И тут же из-за серых монолитов скалы Орлиного гнезда стали показываться на неспешных конях люди Пупаки.

— О-ге! — завидев принца, стали приветствовать его стратиоты, поднимая копья и потрясая ими. Из тесной расщелины Орлиного гнезда выезжало все больше людей и повозок, начинали заполнять приморскую равнину.

— Где же славный Пупака?

— Он едет в конце каравана, где повозки с ранеными. Нет, нет, он сам не ранен, но там одного акрита только что поцарапало. Его подлечивают на ходу, чтобы не замедлять движения.

Перед сумрачным принцем потянулся караван, сформированный в столице, сопровождаемый конвоем из стратиотов Пафлагонской фемы, поэтому и называвшийся в просторечии — конвой. Бравые стратиоты ехали все как на подбор усатые, в трофейных восточных кольчугах. Два молоденьких попа в новых бархатных камилавках ехали на ушастых мулах к месту своего служения, в новые приходы. А вот целая толпа теток, несмотря ни на какие передряги сумевших на столичном базаре сделать бизнес и возвращавшихся с песнями и остротами, в том числе по поводу стратиотских усов.

— Отец!

Ба! Какими судьбами! Да это же его собственные, принца Андроника, дочери — старшая, Эйрини, Ира, и младшая, Феофила, Фия. Старшую мы уже знаем, а младшая была еще совсем девочка, любящая с некоторым вызовом наряжаться: хотя был пост, но на ней красовался серебряный тимпанчик и прозрачный покров, который вообще-то в дорогу не надевают.

— Я очень рад, очень рад, девочки… Удивлен только, меня о вас не предупреждали. Что-нибудь случилось?

— Мама узнала, что от вас пришел конвой. Говорит, поезжайте к нему, тут такое может завариться! А мне как раз очень был недосуг, у нас же свадьба! Ты знаешь Теотоки, племянницу Ангелиссы, которую ты всегда перечницей называешь? Да не Теотоки, Ангелиссу! Представляешь, она за Врану выходит, да не Ангелисса, а ее племянница, Теотоки, моя подруга. А ведь ему семьдесят лет! Да не Ангелиссе же, а жениху, жениху, Вране… Ах, папа, тебе бы всегда шуточки только шутить!

— Хорошо, хорошо, вы приехали, мы очень рады. Поезжайте на усадьбу, а там со всем разберемся, кто жених, кому семьдесят лет…

Пока принцессы разговаривали с отцом, из многочисленных их повозок с имуществом повылезала челядь — пучеглазые горничные, затрапезные няньки, шуты, приживалки, замшелые какие-то монахи, наверное, учителя. «И это в столице мира живут! — подумал Андроник. — Где хоть они таких набрали?» Ира скомандовала ехать, и они, перестав осматривать принца, полезли обратно в повозки.

— Ге, Фамарь! — воскликнул Каллах, ухватив за полу одну из принцессиных спутниц. — Ты-то как здесь оказалась? Дозвольте, ваше высочество, с нею переговорить, это моя старая приятельница.

Накрашенная, насурмленная, изрядно потасканная жизнью Фамарь, завидев Каллаха, протянула к нему руки, и тотчас ветер сорвал с нее шляпку и шарфик и понес к берегу, а свита принцесс с оханьем и визгом пустилась их ловить.

Андроник рассмеялся и отправился дальше, в конец каравана. Каллах, шедший за ним, спросил:

— А вы знаете, пресвятейший, кто эта дама, Фамарь?

— И кто же эта дама?

— Сразу видно, что вы давненько в столице не бывали.