— Нет, не понимаю, — признался Денис. — Совершенно не понимаю. Но сердцем чувствую и умом от этого содрогаюсь.
— А ты поезжай на Восток, в Трапезунд. Эту новоявленную царевну или принцессу там разыщи. Мне ведь она тоже знакома. Я в кувикуле ее живала и по морде ее бивала, прости, Господи, меня. Доставишь туда сыночка — а по слухам, у нее уж там и новый народился — пожалуют тебе княжеский титул. Но знай, мой генерал, есть во всем огромнейшем мире кто-то, кто в жуткой каверне страдает за тебя, спасает твою бессмертную душу!
— Сула, что ты говоришь! — буквально закричал Денис, пытаясь ее поднять.
И она встала, тряхнула головой, перекинула через плечо роскошные косы и стала собирать свою сумку.
— Я виновата перед тобой… Ведь я и вправду хотела эту твою Фоти убить. Но не я, не я, клянусь Господом! Хотя и ножик готовила… Хотела, но не убила, кто убил, не знаю я. Но все равно виновата, каюсь беспредельно, вины мне этой не искупить!
— Не надо, не надо, — повторял обескураженный Денис. — Давай тогда лучше уходить… Уходи или уйду я.
Через минуту ее не было в доме, она ушла не обернувшись.
Писать что-либо в таком настроении было, конечно, невозможно. Денис погасил канделябр, вышел на улицу. В темном переулке ветер шарахался в высоких кронах платанов. По булыжнику, еле освещенному луной, Денис поднялся до Золотой Площадки. Большая Срединная улица текла, словно огненная река, посреди кипящей жизни ночной столицы. Тысячи плошек огоньками вырисовывали узоры на триумфальных арках императоров, на величественных фасадах соборов, на лавках менял и богачей. Было светло как днем, и, пораженные этой роскошью, буквально немели заезжие иноземцы.
Купцы из Киева, где волки выли на городских площадях, рыцари из Лондона, где падаль выбрасывали прямо под королевские окна, паломники из Парижа, где, чтобы переправиться через центральную площадь, надо было нанять силача и он на закорках перевозил вас прямо через невероятную хлябь. А совсем неподалеку от этой вселенской роскоши в глухом подземелье стариннейшего из монастырей праведница с голосом ангела обрекала себя на вечные страдания, только чтобы спасти всех.
— Прощай, византийская тьма! — говорил себе Денис. — Сердце чувствует, что уже завтра мы расстанемся с тобой и кто теперь знает?..
Как сочинял один византийский поэт, быть может, даже не кто иной, как хорошо знакомый нам Евматий Макремволит:
О своенравная красотка
С повязкой черной на глазах.
Ты все по-своему решаешь,
Во все ты вносишь кавардак…
Понятно, что речь идет здесь о прихотях судьбы. Утром сотоварищи наблюдали у подъезда общественного дома (бывшая усадьба Манефы Ангелиссы) выход на промысел питомцев Торника, сына покойного Телхина, того самого Торника, которого в детстве лягнул осел. Сперва деловито пробежали аристократы сиротского мира — разносчики новостей и доносчики, затем посемейному кучно прошествовали лжесвидетели в суде. Словно на палочках проскакали резвые оглашатели, на все лады пробуя запев: «А вот трава заморская купена-лупена, в нос завернешь — замертво упадешь, полежишь, вскочишь — опять захочешь». Или такое: «Частица животворная Евсея Косорыльского, части-ица, по денарию за приложенье! Полноправным римским гражданам со скидкой!»
И наконец, потащились каракатицы — нищие различного сорта и облика, поправляя на себе фантастические увечья — восковые бельма, накладное мясо, тряпичные горбы, а один даже эпатировал публику третьей рукой. Все нищие как нищие, у одного руки, допустим, нет, у другого даже обоих, но к этому все присмотрелись. А вот этот — настоящий вундеркинд. Прямо из середины груди у него торчит голая, живая, упитанная третья рука. Народ в ужасе.
Вот является людям и сам хозяин, Торник, в новеньком скарамангии с орлами дворцового ведомства. Сытый, мудрый, печать ослиного копыта запрятана где-то на самой глубине. Как всякий вождь человеческий, окружен прихлебателями и холуями. Делает смотр своему честному воинству, одни получают подачку, другие — строгое внушение.
— Ты смотри у меня, Иконом, — угрожает он слепцу, тощему, словно египетская корова. — Ты за этого твоего мальчишку головой отвечаешь! Кто это вздумал ему внушить, что он наследник римских императоров?
Иконом, по всей видимости, не очень был и слеп, потому что кланялся хозяину в нужном направлении, прося прощения за мальчика и за себя. Торник проявил бы милосердие, ограничив наказание укорочением той цепочки, которой Момус привязан к своему слепцу. Но мальчик сам испортил всю обедню, храбро заявляя:
— А я и есть потомок римских императоров! Торника вновь лягнуло его внутреннее копыто, и он повалился на руки свиты. Прихлебатели замахали на Иконома с его питомцем:
— Цыц вам, цыц вам, цыц!
Торник, однако, и в обмороке изучавший свидетелей, которые могли бы наблюдать эту крайне неприятную для него сцену, вручил крохотному претенденту позолоченный финик:
— Когда окажетесь на троне, ваша царственность, не забудьте и нас, ваших рабов, чем-нибудь пожаловать…
Где все пророки, чародеи, прорицатели из Львиного рва или другой не менее чтимой ямы? Невдомек никому, что так и сбудется по сказанному им. Пройдет порядочно лет, и приведут к трапезундскому царю Момусу перехваченного странника по имени Торник, и будет он пожалован — получит целый укрепленный городок в горной Армении и в придачу мешок золотых монет на спине вьючного осла.
Но пятилетний наш Момус не оценил дар хозяина и презрительно швырнул финик в пыль. И босою ножкой его изволил поддать. И тотчас дернулся, чуть не упав, побежал вслед за скачущим ослом, которого ротозеи хлестнули лозою, хохоча во все глотки.
— Это он! — поразился Денис, разглядев в мальчике вдохновенное лицо Теотоки и бровки дугой.
— Будем брать? — категорически вопросил Маврозум. — Чего еще ждать?
— А стражники с палками? А переодетые сикофанты — оглянись, они кругом.
— Они всегда будут кругом! Вай ме, слушай, не слишком ли ты сегодня осторожен?
Они то приближались, то удалялись к процессии питомцев Торника, готовые в любой момент… Преодолели массивные ворота рынка Макрос Емвол, через которые вливалась пестрая толпа торгующих.
— Последний день аукциона! — надрывались на рынке оглашатели. — Спешите купить! Дешевые рабы из Пафлагонии и Понта! Не каждый день случается такая победа над супостатами!
На подмостях под свист хлыста и крик сикофантов выстраивалась первая партия товара. Почесывались, потягивались, жевали подобранные на земле корки, искали друг у друга насекомых.
— Самое выгодное и простое — домашний раб! — вопил над ними оглашатель.
И тут Денис увидел матушку Софию, мать Фоти, главу семейства Русиных! Он даже понурил голову, зажмурил было глаза, надеясь, что это наваждение, — нет! Конечно, это она… Постаревшая, но все та же бесконечно добрая и заботливая их матушка София, которая когда-то крестила его на сон грядущий!
Какая-то покупательница в старушечьем капоре допытывалась у нее, нетерпеливо постукивая клюкой:
— Да ты, бабка, овощи-то умеешь чистить, цикорий приготовлять? Может быть, ты сама бывшая барыня, я такие случаи знаю. Я не желаю зря деньги тратить!
Было влажное грустное утро, дождик перестал, но воздух насыщен был водою. Капли то и дело падали с высоких деревьев. Денис подошел под самый край подмостей, спросил негромко:
— Матушка София, а вы меня не узнаете?
— Как тебе живется, сынок? — отвечала она, одновременно кивая и дотошной покупательнице, которая теперь допытывалась относительно приготовления фаршированной рыбы.
— Да как же вы так? — поражался Денис. — Вы же свободные люди.
И сам понимал нелепость своего вопроса. А кто-то из-за плеча матушки Софии ему кивал робко, и он видел, что это чернокожая Тинья-Фотиния, совсем уж худосочная, крохотная, она еще ухитрялась держать на себе обессилевшего довольно крупного и взрослого ребенка. Ореховые ее глаза смотрели на Дениса с робостью и надеждой. Поняв, что Денис ее узнал и разглядывает, она стала указывать ему на своего мальчика:
