«Я сделаю тебя королем, — завывала Лилайя. — И буду любить тебя до скончания дней!»

«Нет уж, дважды я не попадусь в одни и те же сети,» — заявил Жадред и сунул тень в маленький кожаный мешок, после чего тщательно перевязал его крепкой веревкой. А когда Лилайя бросилась ему в ноги, грубо оттолкнул ее.

Но она продолжала обнимать ему ноги, разметав по полу огненные волосы, содрогаясь от ненависти и рыданий.

«Что ж, похоже, я и в самом деле не в силах убить тебя, — проговорил Жадред. — Но теперь и не хочу. Ибо ясно вижу, что отныне твоя жизнь станет для тебя куда горшей казнью, чем удар меча. Мои люди отведут тебя в горы или в болота за дельтой реки. Там можешь делать что хочешь: хочешь, живи; хочешь — умри.»

«О, Жадред, — простонала Лилайя из-под мантии своих волос. — Я и в самом деле ничего не смогу больше сделать ни с тобой, ни с собой, но у меня есть одна тайна, которую тебе следует знать.»

«Я лучше послушаю завывание ветра в печных трубах, чем твои тайны.»

«Ты помнишь, как мы пировали, я, мои сестры и братья, в том королевском склепе?»

«Конечно, помню. Такое не забывают. И ты и твои родичи будут прокляты за это навеки.»

«А ты помнишь, что угощая друг друга, мы пили за наш успех и за наше бессмертие?»

«Проклятая потаскуха, и ты смеешь напоминать мне об этом! Я не могу лишить тебя жизни, но зато могу отрезать тебе язык! Довольно я слушал твои речи!»

«Послушай еще немного. Неужели ты никогда не спрашивал себя, что мы тогда имели в виду?»

«Победу над людским племенем, которое вы одурачили.»

«Не просто победу. Мое племя немногочисленно, и ради того, чтобы кровь не портилась в наших жилах, мы не можем сочетаться друг с другом постоянно. Раз в несколько столетий мы поселяемся в каком-нибудь городе и вступаем в брак с людьми — наши мужчины с вашими женщинами и наши женщины с вашими мужчинами. Ради того, чтобы зачать детей. И моя утроба приняла твое семя, Жадред. И подобное свершилось еще в восьми семьях.»

Юноша застыл, словно громом пораженный. Кожаный мешок с тенью становился все легче и легче в его руках. Лилайя, обессиленная и сломленная, лежала перед ним на полу. Ее кожа посерела, волосы потускнели, глаза утратили блеск. Но голос оставался в се так же полон меда и яда, и этот голос говорил ему:

«О Жадред, со мною ты волен делать все, что угодно. Но в моей утробе растет твой сын. И все, что ты сделаешь со мной, ты сделаешь и с ним тоже.»

Третий маг, отказавшись от богатых даров и взяв лишь небольшой кошель с золотом, выехал со двора. Но покой так и не снизошел на дом торговца, хотя, конечно же, большинство слуг могло теперь по крайней мене не опасаться спать ночами в своих постелях.

Но зато остальные не спали еще много ночей.

Не так-то просто мужчине отказаться от своего первенца.

Для Лилайи приготовили покои в одном из помещений погреба, за надежной железной дверью. Там прожила она все время до родин, под опекой самых преданных слуг. Теперь ведьма напоминала пустой сосуд, лампу, в которой сгорело все масло. Она угасала и таяла с каждым днем. Под конец она утратила разум, став подобной годовалому младенцу. Сын торговца никогда не навещал ее в ее тюрьме. Но служанка, приставленная к Лилайе, каждый день докладывала ему о том, как растет в ее утробе ребенок. Казалось, все оставшиеся силы ведьмы ушли в ее большой, белый живот. Изредка, в погожие дни, ее выводили на крышу дома подышать свежим воздухом, ибо теперь она была безразлична к солнцу. Лишившись большей части своих сил, она уже не пеклась об оставшейся.

И наконец подошло время родин. Она мучалась всю ночь и под утро разрешилась здоровым и крепким младенцем.

Слуги разбудили Жадреда и сообщили, что ведьма умерла, вся сморщившись и иссохнув, как осенний увядший лист. За несколько часов у нее поседели волосы и выпали все зубы, а когда она испустила дух, ее тело стало похоже на мешок с тонкими, хрупкими костями.

Но ребенок…

«Я пойду и взгляну на него, — сказал Жадред отцу. — И тогда приму решение. В его жилах течет кровь живого мертвеца. И я не знаю, дала ли эта кровь ему все повадки и привычки его матери. И если да, то он не мой сын и должен быть уничтожен.»

Торговец взглянул на бледное, страшное лицо сына, и не нашелся с ответом.

Жадред спустился в погреб и вошел в комнату, чье маленькое оконце выходило во внутренний двор. Солнце щедрым потоком лилось сквозь стекло. И в этом потоке лежал ребенок, весь омытый золотым сиянием. Это был прехорошенький мальчишка, с пухлыми губами и умными глазенками. Кожа его была бледна, как самый белый пергамент, а пух на маленькой голове пламенел ярко-рыжим сполохом.

Жадред, нахмурясь, склонился над ребенком. Он уже занес над младенцем руку — ту самую, с откушенным пальцем, — но малыш улыбнулся беззубым ртом и ткнул в ладонь отца обоими крошечными кулачками.

«О сын мой, — проговорил Жадред. — Ты и в самом деле мой сын!»

И он взял малыша на руки, а солнце заглядывало в окно, будто огромное золотое яблоко.

— И вот, — продолжал рассказчик, — когда прошло еще несколько лет…

— С меня довольно, — сказала Совейз. — Ты рассказывал столь подробно, что дальнейшие события я могу описать сама. Смотри, даже тьма побледнела, пока слушала тебя.

Совейз была права. Новое утро вытесняло стареющую ночь.

Но старик, нимало этим не смущаясь, взглянул на Совейз из-под насупленных бровей. Девушка повела плечами, разминаясь и сбрасывая веревки, и села на камнях, подобная воплощению самой ночи.

— Раз ты так прозорлива, скажи мне, чем все кончилось, — не без ехидства предложил старик.

— Пожалуйста. Вот тебе конец: хотя многие из клана девяти были уничтожены, кое-кто все же остался. И остались их дети. Детей тщательно оберегали, они росли, окруженные всеобщей любовью… — Эти слова прозвучали в ее устах с какой-то особенной жестокостью, почти с насмешкой — у нее ведь так и не было детства. — И глупые родители, и смертные, и бессмертные, точно так, как их родители прежде, не могли отказать им почти ни в чем. И наконец эти младенцы превратились в настоящих, взрослых умертвий, воспитанных так, как предписывает обычай живых мертвецов — в неге и холе, не знающих отказа, избалованных крайне. И тогда они накинулись на своих живых родителей, захватили власть в городе, обратили все на пользу себе, уничтожая несогласных и принуждая к повиновению слабых. Они породили новых умертвий, и город стал обиталищем нежити. А ты, старик, и есть тот Жадред, желавший себе невесту, созданную из одних только совершенств и без единого недостатка.

— Женщина, — пробормотал рассказчик, побледнев, — как узнала ты это? Тебе кто-то поведал историю нашего города или ты сама колдунья? Ты развязала веревки, ты даже не заметила чар, которые я наложил на тебя, а ведь я — могущественный маг. Сила Шадма, Поделенного, велика. Он притягивает к себе все новые и новые жертвы. И они идут и идут к нему со всех концов земли, сами не зная почему. Богатые купцы, храбрые рыцари, прекрасные девы. Все они идут к излучине реки через эту вот равнину. Ибо Шадм, город живых мертвецов всегда голоден и всегда жаждет новых сокровищ. И даже одинокий странник — желанная пожива для этой утробы. И я буду вознагражден за тебя. Взгляни. Ты видишь эти бесценные кольца? Вот это сияло на пальце одного богатого торговца. Теперь оно мое, а ведь такому камню позавидовал бы и король.

— Но раз вы с твоим сыном по-прежнему такие большие друзья, почему ты отговариваешь меня идти в Шадм? — удивилась Совейз.

— Потому что я не бессердечен, — ответил старый Жадред. — Мне жаль юных дев, идущих прямо в пасть дракону. И иногда я волен по своему выбору отвратить невинную душу от этого вместилища скверны. Но упрямые девицы, а также ведьмы — вот они отдаются прямо в город, без пощады и милости. Живые мертвые очень любят занятные игрушки.

Он захихикал, и тогда истрепанные грязные обноски упали с его плеч и плеч его свиты. Под мерзкими тряпками оказались сверкающие парчой и драгоценностями одежды магов; ожерелья и камни силы сияли маленькими солнцами даже в тусклом свете факелов. Но Совейз заметила, что некоторые украшения, которые эти люди носили с таким сознанием своей мощи — не более чем драгоценные безделушки, погремушка для обезьяны. Жадред заговорил с веревками, все еще лежавшими поперек Совейз, и те снова обвились вокруг ее запястий, а по новому слову старика превратились в стальные оковы.