— Тогда ты непременно станешь величайшим из королей, лорд мой, — прошептала она.

— Не называй меня так! — перебил Утер, склоняясь над ней и припадая к ее губам.

— Утер, — выдохнула молодая женщина словно во сне.

Его руки скользнули по ее шее, и Утер поцеловал ее в обнаженное плечо. Но едва он начал стягивать платье, Игрейна вздрогнула и отпрянула. Глаза ее наполнились слезами, слова с языка не шли, но Утер накрыл ладонями ее плечи и встретился с ней взглядом.

— С тобой так дурно обращались, возлюбленная моя? — мягко проговорил он. — Господь меня порази, если тебе есть чего от меня страшиться, теперь ли или в будущем. О, как бы мне хотелось, чтобы ты никогда не была женою Горлойса. Если бы я отыскал тебя первым… увы, что сделано, то сделано. Но я клянусь тебе, моя королева: меня тебе бояться нечего. — В мерцающем свете светильника серые глаза его казались совсем темными. — Игрейна, я… я воспринял все как само собою разумеющееся, ибо отчего-то решил, ты понимаешь, что я чувствую. Я ведь почти ничего не знаю о таких женщинах, как ты. Ты — любовь моя, моя жена и королева. Ибо я клянусь тебе моей короной и моим мужеством, что ты станешь моей королевой, и я вовеки не предпочту тебе другую женщину и не отошлю тебя прочь. Или ты думала, я обращаюсь с тобой, точно с распутницей? — Голос его дрожал, Йгрейна видела, что Утер панически боится — боится потерять ее. И едва молодая женщина поняла, что он тоже напуган, тоже уязвим и беззащитен, собственные ее страхи развеялись. Она обвила руками его шею и звонко произнесла:

— Ты — моя любовь, мой лорд и мой король, и я буду любить тебя, пока жива, а после смерти — столько, сколько пожелает Господь.

И на сей раз Йгрейна позволила стянуть с себя платье и по доброй воле шагнула в его объятия. Никогда, никогда прежде не подозревала она, как это бывает. До сего момента, невзирая на пять лет брака и рождение дочери, она оставалась невинной девственницей, неискушенной девчонкой. А теперь тела, умы и сердца слились воедино, и она стала единая плоть с Утером так, как никогда не бывало с Горлойсом. В голове ее промелькнула мимолетная мысль: даже дитя в утробе матери не знает подобной близости…

Утер устало склонил голову ей на плечо, его жесткие светлые волосы щекотали ей грудь.

— Я люблю тебя, Игрейна, — прошептал он. — Что бы из этого ни вышло, я люблю тебя. И если Горлойс посмеет сюда явиться, я убью его прежде, чем он к тебе прикоснется еще хоть раз.

Игрейне не хотелось вспоминать о Горлойсе. Она пригладила золотистую прядь, упавшую ему на лоб, и прошептала:

— Спи, любовь моя. Спи.

Но самой ей не спалось. Даже когда дыхание Утера сделалось глубоким и ровным, Игрейна лежала, не смыкая глаз, осторожно лаская его — так, чтобы не разбудить. Грудь у него была гладкая, почти как у нее самой, лишь самую малость припорошенная мягкими, светлыми волосками, а прежде ей почему-то казалось, что все мужчины грузны и волосаты. Запах его тела заключал в себе неизъяснимую отраду, невзирая на привкус пота и соков любви. Игрейне казалось, что она вовек не насытится прикосновениями к этому телу. Ей отчаянно хотелось, чтобы Утер проснулся и вновь заключил ее в объятия, — и все-таки она ревниво оберегала его глубокий, навеянный утомлением сон. Теперь она не испытывала ни стыда, ни страха; то, что с Горлойсом было лишь долгом и принятием неизбежного, с Утером стало наслаждением почти нестерпимым, как если бы она воссоединилась наконец с некой сокрытой частью своего тела и души.

Наконец Игрейна задремала — ненадолго и чутко, свернувшись клубочком и прижавшись к любимому. Проспала она не больше часа, разбудил ее нежданный шум во дворе. Она резко села, отбросила назад длинные волосы. Утер сонно потянул ее к себе.

— Лежи спокойно, родная, до рассвета еще далеко.

— Нет, — возразила она, повинуясь безошибочному инстинкту, — нам не след медлить. — Молодая женщина натянула нижнее платье, верхнюю тунику, дрожащими руками скрутила волосы в узел. Светильник догорел, отыскать шпильки во тьме никак не удавалось. Наконец она набросила поверх покрывало, засунула ноги в туфли и сбежала вниз по лестнице. Все тонуло в полумраке. В главном зале из надежно прикрытого очага пробивался слабый отсвет. И тут в воздухе повело холодом — и она резко остановилась.

Там стоял Горлойс с глубокой раной на лице и глядел на нее с невыразимой скорбью, и упреком, и ужасом. Это Послание она уже видела прежде: привидение-двойник, предвестник смерти. Горлойс поднял руку: трех пальцев недоставало, равно как и кольца. По лицу его разливалась смертельная бледность, и в глазах читались любовь и горе, а губы неслышно двигались, произнося ее имя, хотя в ледяном безмолвии не раздавалось ни звука. И в этот миг Игрейна поняла, что муж любил ее по-своему, сурово и грубо, и все обиды, что он ей причинил, — лишь следствие этой любви. Воистину, ради ее любви он рассорился с Утером, отрекся и от чести, и от герцогства. А она отвечала на его любовь лишь ненавистью и раздражением, только теперь Игрейна осознала: то, что она чувствует к Утеру, Горлойс чувствовал к ней. Горло ее сдавило горем, она едва не прокричала вслух его имя, но недвижный воздух всколыхнулся — и призрак исчез, словно его и не было. А в следующий миг ледяное безмолвие развеялось, и во дворе послышались крики:

— Дорогу! Дорогу! Факелов сюда, факелов!

В зал спустился отец Колумба, ткнул факелом в очаг, вверх взметнулось пламя. Он поспешно распахнул дверь.

— Что еще за шум?..

— Ваш герцог убит, люди Корнуолла, — закричал кто-то. — Мы принесли тело герцога! Дорогу! Горлойс Корнуольский мертв и ждет погребения!

Если бы рука Утера не поддержала Игрейну сзади, она бы рухнула на пол.

— Нет! Быть того не может! — громко запротестовал отец Колумба. — Да герцог же вернулся домой не далее как вчера вечером с несколькими своими людьми, он ныне почиет мирным сном в покоях своей супруги…

— Нет. — Голос мерлина прозвучал совсем тихо, однако звонкое эхо прокатилось до самых дальних уголков двора. Он взял факел, зажег его о факел отца Колумбы и вручил одному из солдат. — Герцог-клятвопреступник вовеки не приезжал в Тинтагель как человек из плоти и крови. Ваша госпожа стоит здесь с вашим владыкой и королем, с Утером Пендрагоном. Сегодня вы их обвенчаете, святой отец.

Отовсюду раздались крики и ропот, сбежавшиеся слуги оторопело глядели, как в залу вносят грубо сработанные похоронные дроги: что-то вроде носилок, сшитых из шкур. Игрейна отпрянула от накрытого тела. Отец Колумба нагнулся, на мгновение приоткрыл лицо покойного, осенил себя крестным знамением и отвернулся. В лице его отражались горе и ярость.

— Это колдовство, черная магия, не иначе. — Он сплюнул, потрясая крестом между Игрейной и мерлином. — Этот гнусный морок — твоих рук дело, старый чародей!

— Не смей так разговаривать с моим отцом, священник! — вспыхнула Игрейна.

Мерлин воздел руку.

— Я не нуждаюсь в защите женщины — и в защите мужчины тоже, лорд мой Утер, если на то пошло, — промолвил он. — И о колдовстве речь не идет. Вы видели то, что хотели увидеть: ваш господин вернулся домой. Вот только господин ваш — не клятвопреступник Горлойс, что права на Тинтагель утратил, но законный Верховный король, владыка, пришедший вступить во владение тем, что и без того принадлежит ему. А ты займись делами священническими, отец: надо предать тело земле, а после того совершить обряд бракосочетания и обвенчать короля с моей госпожой, кою он избрал в королевы.

Утер по-прежнему поддерживал рукою Игрейну. Отец Колумба одарил ее негодующим, презрительным взглядом, он бы обрушился на нее, называя распутницей и ведьмой, да только из страха перед Утером поневоле придержал язык. Священник отвернулся от герцогини и преклонил колена рядом с телом Горлойса: он молился. Спустя мгновение опустился на колени и Утер, его светлые волосы переливались и мерцали в свете факелов. Игрейна шагнула к нему, намереваясь поступить так же. «Бедный Горлойс». Он мертв, погиб смертью предателя, воистину, он заслужил свою участь, но он любил ее — и умер.