«Глядя на колеса проезжающих автомобилей»

В 1980 году Джон описывал свой типичный день отца семейства: «Вся моя жизнь сосредоточилась на кормлении Шона». Джон вставал около шести утра, шел на кухню, выпивал чашку кофе, «кашлял», потом выкуривал сигарету, в семь просматривал утренние газеты. Шон просыпался в 7.20. Джон подавал ему завтрак. Он уже не готовил ему - «этим я сыт по горло!». Но он следил, что и как ел Шон.

Иногда, когда Джон просыпался, Йоко уже была в рабочем кабинете на первом этаже «Дакоты» - а жили они на шестом. Если она заходила на кухню, он варил ей кофе. Потом до девяти бродил по квартире, включал Шону утреннюю детскую передачу «Сезам-стрит» - только бы малыш, не дай Бог, не смотрел мультфильмы, прерываемые коммерческой рекламой. Потом няня вела Шона гулять, а Джон возвращался к себе в спальню, которая была, по существу, его рабочим кабинетом. Иногда он звонил Йоко по внутреннему телефону и интересовался, чем она занимается.

Время от завтрака до обеда бежало очень быстро: «Я едва успеваю прочитать газеты - это если нет дождя и няня с Шоном на улице, так что я могу немного отдохнуть от его вечного: «Папа, посмотри, это что такое? А это что такое?» И вот - время обедать».

В двенадцать он шел на кухню и смотрел, как ест Шон. Если день был не очень суматошный, они с Йоко обедали вместе. Потом до пяти вечера Джон оставался предоставленным самому себе: «Я сидел дома, или выходил на улицу, или читал, или писал - в общем, делал, что хотел». В пять он шел к Шону, они ужинали в шесть, а Йоко все еще работала на первом этаже. В семь Шона уводили в ванную, а Джон включал вечерние новости. В 7.30 вместе с Шоном они смотрели детскую передачу. Он старательно ограждал Шона от рекламы. В восемь он желал Шону спокойной ночи. А потом няня читала мальчику сказку на ночь.

Джон звонил Йоко: «Эй, что ты там делаешь?» Иногда ему удавалось уговорить ее прерваться ненадолго и заняться чем-нибудь вдвоем. Часто она засиживалась до десяти, потом делала двухчасовой перерыв и около полуночи опять возвращалась к делам. «Она то и дело звонит в Калифорнию, или в Англию, или в Токио, или еще куда-нибудь в другой часовой пояс». Таков был обычный день в «Дакоте».

Джон описывал этот день чуть ли не в каждом интервью, рекламируя «Двойную фантазию». Ему нравилось целые дни проводить с Шоном. Раньше он не знал такой жизни. Он давал Шону то, чего сам был лишен в детстве… Кроме того, он и сам многое восполнял. Как считали многие его знакомые, теперь он был вполне удовлетворен. В 1979 году тетя Мими заметила в интервью ливерпульскому «Эко»: «Ну вот, он и в самом деле, кажется, успокоился и счастлив, как никогда. Когда он мне звонит, он только и говорит о Шоне или вспоминает, как сам был ребенком». Патрик Уокер, его старинный ливерпульский приятель, встречался с ним в канун Рождества 1978 года. «Выглядел он превосходно, был в отличном расположении духа и все шутил, что он самый высокооплачиваемый «домохозяин» в мире… Он уверял, что ему не нужны концерты, не нужны аплодисменты, не нужны восторги зрителей. По-моему, он единственный «битл», который по-настоящему счастлив тем, что у него есть».

Но Джон не собирался оставаться вечным «домохозяином». Он твердо решил вернуться к творчеству, когда Шону исполнится пять лет и тот пойдет в школу (или ему наймут частного учителя). Возможно, его оптимизм в 1980 году объяснялся отчасти сознанием того, что он многого добился за первые пять лет жизни сына - всего, чего хотел добиться. И это сознание плодотворной завершенности жизненного этапа дало ему возможность продолжать сочинять музыку.

Временами, признавался Джон, он впадал в депрессию, его, как и встарь, начинали обуревать мрачные думы. В 1980 году интервьюер спросил у него: «В чем заключается для вас смысл жизни?» Он ответил: «Смысл - в самой жизни. Просыпаться каждый день, доживать до следующего дня». Ему были ведомы ощущения впавшего в депрессию человека. Но чувство ответственности перед сыном заставляло контролировать свое душевное состояние. «Если я чувствую: вот, начинается депрессия, - я сразу начинаю думать о нем… Я же обязан держаться в форме. Но иногда это не получается, и что-то ввергает меня в такую депрессию, что я не в силах ей противиться. И тогда, понятное дело, у парня тут же начинается насморк, или он прищемляет палец в двери, или еще что-то случается - но теперь, в общем, у меня есть хороший повод поддерживать свое здоровье, душевное и физическое. Я не могу теперь позволить себе разнюниться и ссылаться на то, что, мол, все артисты такие».

Привычная рутина была нарушена, когда Джон принялся записывать «Двойную фантазию». Впервые в жизни Шона его отец стал уходить работать, живя по расписанию рок-музыканта: спал днем и трудился ночью. Джон возвращался домой как раз к завтраку Шона. «Он заметил, что я изменился, даже стал невнимателен к нему. Лежим мы с ним как-то на кровати, смотрим телик, а он вдруг привстает и говорит: «А знаешь, кем я стану, когда вырасту?» Я ему: «Не знаю - кем?» Он смотрит мне прямо в глаза и говорит: «Просто папой». А я говорю: «Ага, тебе не нравится, что я теперь на целый день ухожу на работу, да?» Он отвечает: «Да». Тогда я ему говорю: «Знаешь, Шон, я очень люблю сочинять музыку. И если у меня хорошее настроение, то и нам с тобой будет еще веселее, ведь так?» Он ответил: «Угу».

И все же Джона беспокоило, что он стал уделять сыну меньше внимания. Во время работы над альбомом «Двойная фантазия» его постоянно мучили угрызения совести. «Мне все это не нравилось. Ведь должна же у меня быть какая-то своя жизнь! Но и ему нужна своя жизнь… Когда меня нет рядом, он чувствует себя как-то спокойнее… Ему надо от меня отдыхать…»

Такой была «настоящая жизнь», о которой он так долго мечтал.

Порвав с политикой и окунувшись в семейную жизнь, Джон повторил путь некоторых представителей поколения «шестидесятников». За это кое-кто из радикалов сильно его критиковал. Эндрю Копкинд, например, писал после смерти Джона, что тот «идеализировал представление о традиционной семье своим благополучным браком, тихой жизнью в «Дакоте» и своей последней пластинкой, проникнутой слащавой сентиментальностью. Теперь его можно зачислить в «молчаливое большинство» консервативных обывателей». Копкинд не прав. Сделав выбор в пользу частной жизни, Джон ясно дал понять, что сделал это не ради ценностей традиционной буржуазной семьи. Напротив, он заявлял, что его выбор продиктован приверженностью политике феминизма. Радикальным образом перевернув привычные формы ухода за ребенком в семье, Джон сознательно взял на себя обязанности «матери», а Йоко стала вести все финансовые дела семьи.

Дав в 1980 году первое за пять лет большое интервью, Джон вновь попытался связать свою личную жизнь с общественной проблематикой: «Я могу теперь сказать всем домохозяйкам: я прекрасно понимаю, на что они жалуются. Потому что, когда я рассказываю о своей жизни, я фактически описываю повседневную жизнь большинства женщин. И так я прожил все эти пять лет. Просто так уж случилось, что некто по имени Джон Леннон занимался не тем, чем он должен был заниматься. Но, повторяю, я уподобился ста миллионам человеческих существ женского пола. Меня заботила только еда. Сыт ли малыш? Достаточно ли ему овощей? Не переедает ли он?»

А Йоко тем временем работала. «Как она себя чувствует после дня, проведенного в офисе? Будем ли мы говорить о всякой всячине или только о делах?» То есть Джон уподобился домашней хозяйке, прикованной к семейному очагу, и на своем примере продемонстрировал, что мужчины отлично умеют справляться с ребенком - не только разок сменить пеленки, но ухаживать за малышом целый день.

Предложенная Джоном смена сексуальных ролей была радикальным отказом от буржуазных традиций, но и его выбор был все же некоторым образом ограничен. Все равно оставались различия между семейным и общественным бытием личности, между «работой» и «семьей». Кроме того, эксперимент Джона так и остался экспериментом, ибо очень немногие семьи могли позволить себе существовать на заработок жены.