Писал я некогда прозу. Беллетристику. А чего писал — сам не знал. Мне говорили, что это, например, фантастика. Ну пусть будет фантастика, соглашался я… Если тут наливают фантастам — это фантастика. Еще меня как-то определили «сатирой и юмором». И я поехал в Москву по номинации «сатира и юмор».

Если же надо было определяться самостоятельно, я говорил что-то вроде «ну, постмодерн». Потом мне как-то ударило в голову, что постмодерн — это плохо. Ну не то, чтобы плохо — не изюм, скажем так. Я начал стоять к нему с другого конца. Тогда я начал презентовать себя длинно и выспренно.

Вот, говорю, книжный магазин. Представили себе? Вот стоит шкаф со всяким барахлом на 95% — это криминальный роман, или детектив. Если бы у меня была книга, меня бы туда не поставили. Вот стоит шкаф с 90% барахла — это любовный роман, и меня бы туда не взяли. Вот стоит шкаф с фигней на 70–80% — это фантастика. И туда бы меня не взяли. А вот стоит одинокий шкаф, там Пелевин, Астафьев, Сорокин, Улицкая и прочая как бы настоящая литература. Явной ерунды там не более 20%. И вот моя книга — если бы у меня была книга — стояла бы в этом шкафу.

Потом у меня появилась книга, и ее поставили в этот шкаф.

Но все равно так представляться нельзя. Это ведь понты, а не жанр. Тебя ведь не спрашивают, «а какие у тебя понты».

И лишь недавно понял, как можно. «Феноменология ада в комиксах». Кого-то режут, мочат, сходят с ума — но весело так, по-доброму. Как-то по-детски радостно. Все равно — ад.

Наверное, безответственно так писать.

Как я понял, что постмодерн не изюм, понял про безответственность. Проза от лукавого, так сказать. Я не говорю, что плохая. Лукавый не лох, он просто лукавый. Впадая сейчас в очередные понты, мог бы сказать, что писал в соавторстве — с мелким и вполне себе креативным бесом. В чем не раскаиваюсь.

Просто сейчас не пишу.

Не от переизбытка ответственности, впрочем. Не от великого разногласия с бесами. Попутали, и спасибо.

Бес с ними.

Просто надоело.

Лучший текст видится мне написанным для расслабленной умности, а особо чудовищный — для напряженной глупости.

Достижение некоторых сочинений в том, что у них есть план.

У статьи в газете, допустим, должен быть план. У заметок, ложащихся в эту книгу, плана нет, по определению… Утром я не знаю, что будет вечером. Особое достижение: с момента начала письма, за несколько месяцев, я переломился по 3–4 темам. Я думаю уже по-другому. Заметно ли? То есть текст растет себе, как дерево. Наслаивается. Противоречит себе. Углубляет, упрощает, снимает, топчет. Жизнь. Про такой текст, я думаю, удобно бодяжить его «генеалогию». И вместе с тем получается вполне себе «система взглядов». Со всеми развилками. Но забавно было бы, мне лично забавно — видеть полемики сторонников первых сто килобайт и каких-нибудь заключительных.

Вообще, идеальный автор, как его бы задумал Бог, должен поиграть за всех. Написать корпус текстов. Так, чтобы вся полемика велась лишь сторонниками нашего Абсолютного Автора. Чтобы, например, главными партиями эпохи были адепты «раннего Игрека до его перерождения и гниения» и партия «позднего Игрека периода его прозрения и раскаяния».

Возьмем сначала высокий штиль — литература, скажем, это такие записки автора к богу… Теперь приопустим стиль — означим жанры записок. Вопрос из зала, передача привета, диктант, оскорбилка, анекдот, ответ на вопрос, окрик, пустая записка, челобитная, и т. п. Любой автор, так или иначе, укладывается в жанр, как правило — в несколько. Что до меня, то скорее всего, тщетно пытаюсь сыскать эстетически симпатичную форму доноса.

Умные люди обычно чего-то знают и понимать, но знать свое знание и понимать свое понимание — это уже слишком. Это уже какие-то нелюди в лучшем смысле этого слова. Философы.

Обычный хороший писатель всегда глупее своих текстов. И обычный великий писатель — глупее. Например, Достоевский. Он мог долго пояснять, что хотел сказать в своих книгах, но книги выше пояснения.

Редко кто понимает, чего написал. Виктор Ерофеев, кажется, понимает. Владимир Сорокин. Но я бы не сказал, что это главные писатели 20 века. Может быть — великие пониматели текстов? Это может быть. Есть такая профессия?

Простой искренности хватило бы простым людям, чтобы писать хорошие книги. Интересные. И себе, и другим. Но это до какой изощренности надо дойти? Сколько надо врать — чтобы, наконец, понять? Или до какого озверения дойти — чтобы быть искренним-то? Лимонов вот в молодости озверел — и все: живой классик.

Говорю кому-то: «Сорокин — нижняя точка хорошей, даже великой литературы, Акунин — высшая точка литературы плохой, плохой по определению. Так что не очень корректно ставить их в один ряд».

Когда сомневаешься, какая теоретическая конструкция ближе к правде, выбирай красивую, вот и все. Скажем, из двух социальных теорий, равно убедительных — мною будет выбрана более увлекательная. Причем без чувства, что я ввел новый критерий. Мне как бы была кинута подсказка. Истинное кинуло мне знак, вот как.

И обратным образом, из двух писателей, пишущих с равным талантом, мне всегда казался сильнее тот, кто может лучше объяснить, чего он написал, почему и как. «После написания текста автор должен умереть», — говаривал, кажется, Умберто Эко. В том смысле, что текст все сказал за себя, и в полифонии с автором не нуждается.

Но как же я тогда рассужу, кто более крутой писатель? Надо, обязательно надо иметь поле дальнейшего комментария, в котором мы и узнаем — кто почем. Просто написавший текст по наитию менее крут, чем понявший, рассчитавший и выдавший тот же текст — как плод, помимо темных талантов, некой высветленной, прозрачной интеллектуальной работы (технологии которой, в отличие от «таланта», можно разбирать, отчуждать, понимать и пользовать).

Как, например, я однажды увидел очень хорошее интервью Виктора Ерофеева 1995 года одной нерусской ученой, после чего стал добавлять балл его текстам. И писатель Виктор Ерофеев для меня круче, чем литературные тексты Ерофеева.

Так бывает.

Ничего странного.

«Умность текста сильно портится желанием автора ее показать».

Часто ведь, да? Так может, придумать специальные техники опрощения? Чтоб вот этого не было? Эдакие специальные жесты простоты, даже толики некоей показной дурковатости — дабы ничего не мешало умности цвести там, где надо?

Один молвил, что Россия, как водится, познается по Достоевскому. Другой говорил, что Федор Михайлович-де описывал «патологию и предельные случаи», а «про истинную Россию конца девятнадцатого надо читать и понимать у Акунина». Он, мол, описывал норму, среднего человека, быт и жизнь, как та есть. Тогда было сказано, что лучше уж читать Чехова. Нет, «Россия, которую мы потеряли» — это Акунин… Тогда я ляпнул, что вот именно такой конструкт, «Россия, которую мы потеряли» — это для меня «Мелкий бес» Сологуба. Не знаю, как там на самом деле. Но в моей картине мира последние десятилетия империи — именно «Мелкий бес». Просто есть условие, что эту империю в конце концов потеряли, и с «Мелким бесом» проще понять, в силу чего именно.

«Зачем ты пьешь?» — «Затем, чтобы перейти в измерение чистой процессуальности, не отягощенной «результатами», «смыслами» и т. д. Затем, чтобы перейти туда, где теряет смысл вопрос «зачем?». А если вы читали Хайдеггера — чтобы вместе с «зачем» утопить в себе весь гребаный «постав», а если вы читали Ницше — пьем, чтобы пропить «ничто воли» именем «воли к ничто», а если вы читали у Делеза про бухло — перечитайте, ибо там красиво написано…» В «Логике смысла», кажется.