Ещё в прошлый раз, когда я скрыто присутствовал среди них, я слышал нелепые байки, о том, что в трубах течёт то, что должно изменить их жизнь к лучшему, то, что даст им вечное блаженство, но сегодня, находясь в их обществе, я услышал совсем другое. Они стали позволять себе кощунственные мысли, пусть не многие, но некоторые из них уже сомневаются в добром начале того, что они производят, считая, что в трубах течёт само зло. А вдруг они действительно докопаются до истины?

Но надежда всегда есть. Сегодня, когда я после очередной попытки расковырять трубу, отдыхал, лёжа на грязном полу цеха, неожиданно послышались шаги. Я резко вскочил, и этим очень напугал молодого человека, остановившегося в нерешительности в нескольких метрах от меня. Конечно, мой вид не мог вызвать даже лёгкой симпатии, но я не ожидал, что за несколько лет одинокого существования, в стороне от рабочих, мой облик стал так страшен.

Я, стараясь быть более мягким, спросил его, зачем он пришёл. Он сказал, что слышал обо мне, и пришёл учиться истине. Я сказал, что истине нельзя научиться, истина просто есть и всё, и будет, даже если все люди в цеху станут против неё.

Он рассказал мне о своём друге, который исчез в одном из чёрных коридоров, шагнувшем в его тьму ради того, чтобы узнать правду.

Я просто обезумел от этой новости, слёзы потекли по моим глазам. Значит они начали понимать то, что я понял давно. Это начало, сказал я себе. Это начало, сказал я молодому человеку.

Это начало! — крикнул я всем, кто уже мог услышать меня.

В связи с происходящим, в связи с тем, что они меняются, и начинают представлять опасность, я всё чаще и чаще склоняюсь к определённой и как мне кажется правильной мысли.

Конечно, это лучшее из созданного мною, но иногда стоит чем-то жертвовать. Можно было бы конечно просто избавиться от рабочих, и полностью всё автоматизировать, но я ведь прекрасно знаю, что такое Дух. Это то, что пробирается в каждую маленькую щель, в каждую трещинку, в каждый атом материи, и уже нет никакой возможности избавиться от его присутствия. И потому мысль, появляющаяся всё чаще и чаще в моём мозгу, самое правильное из того, что можно сделать, и я это сделаю.

Я уничтожу это производство, так же вдохновенно, как и сотворил его, сказав всего три слова — да будет тьма.

Где это произошло, и в каком веке, я уже, если честно и не помню. Но в том, что это было, я ничуть не сомневаюсь. Венеция и пустыня встретились.

— Я Венеция — гордо представилась Венеция — Прекрасная жемчужина Европы.

— А я — пустыня — великая завоевательница Земли. Пройдёт время, и я…

— Фи, какая вы грубая — Венеция поморщилась — Мне, аристократке, и не стоило бы заводить с вами разговор. Но я добродетельна и воспитана…

— Ой ёй ёй — зашуршала песком пустыня — Мы так признательны вам за вашу добродетель, что прям что ты что ты.

— Это в вас говорит зависть — сдержанно произнесла Венеция — Вы завидуете тому, что люди меня просто обожают, и мечтают обо мне. А о вас они, конечно же, не мечтают.

— Люди? — пустыня рассмеялась — Эти слабые двуногие существа?! Мне не нужно ни их обожание, ни их мечты. Зачем? Мне хватает того, что они боятся меня.

— Я же говорю, вы грубы — Венеция осудительно покачала гладью каналов — Вы ничего не смыслите в людях. Они, не все конечно, но многие — весьма интересные создания. Особенно те, кто называет себя творческими личностями. Ах, если бы вы знали, как они могут взволновать! Какие прекрасные вещи они могут создать! Но откуда вам знать? Вы ведь не утончённая натура. Другое дело я. О, сколько их жило и творило во мне! Скольких я вдохновила! И вот, в благодарность, они обожают меня. Я их муза. Их маленький рай на Земле. Вы знаете, что такое Венеция для людей?! О, это…

— Творческие личности? — перебила её пустыня — Кажется, я знала одного. Он иногда навещал меня. Лётчик. Однажды я чуть не убила его. Но, когда он в очередной раз приземлился во мне, я увидела, как он, вместо того чтобы, как обычно, ремонтировать свой самолёт, склонился над блокнотиком. И я заглянула в этот блокнотик. О да, я тоже знала волнение! Там было что-то про маленького мальчика. И ещё что-то про лиса. Больше я никогда не пыталась его убить.

— Всё вы врёте — насупилась Венеция — Не было такого никогда. Я, например, никогда не слышала о таком.

— Не верите? — зашуршала пустыня — Ну как хотите. А вы думаете, что существует только то, о чём вы слышали?

— Зато вы никогда не слышали и не услышите прекрасные голоса гондольеров, распевающих в ночи свои серенады. Нежный плеск вёсел, плывущий над тёмными каналами — гордо сказала Венеция.

— А вы когда-нибудь слышали, как поёт песок под телом ползущей змеи? — парировала пустыня

— А вы когда-нибудь видели, как таинственно сверкают фонари, которые гондольеры зажигают на своих гондолах?

— А вы видели, какие прекрасные картины рисуют миражи, когда жаркое солнце накаляет песок?

— Не видела, и видеть не хочу! — крикнула Венеция.

— А мне ваши гондольеры с их гондолами и даром не нужны — закружилась вихрем пустыня — Не нужны!

— А мне, мне ваши миражи! — закричала Венеция — И змеи, что вы мне своими змеями тут хвастаетесь.

— Да вы!..

Когда они устали спорить, они разошлись в разные стороны.

— Подумаешь — Венеция выгнула брови мостов — миражи, змеи.

— Ишь, какая фифа — думала пустыня, поправляя барханы — люди её обожают, хм.

— Я завоевательница — Венеция призадумалась — Так, по-моему, она о себе сказала? Грубая… и сильная. Какая же она сильная…

— Да, люди никогда не будут любить меня, так как её — призналась себе пустыня.

— Боже, как это, наверное, прекрасно быть пустыней — загрустила Венеция — Быть могучей, бескрайней, свободной…

— Господи, Господи — печально шептала бескрайним песком пустыня — но почему же ты не сделал меня Венецией?

Даже сейчас, умирая в своей постели, насквозь пропитанной потом и страхом, я пытаюсь восстановить в памяти все, что знал о нём. Сквозь оконные стёкла безмятежно льются ручейки солнечного света, там, за стеклом неумолимое продолжение жизни, щебет птиц, смех людей, шелест листвы, а здесь я, переживший два инфаркта, и вряд ли переживущий третий. Умирать не страшно, умирать жаль. Я так любил этот мир, я любил саму жизнь, я с наслаждением вдыхал воздух и пил прохладную воду, смотрел на мир вокруг и заглядывал в свою душу, всё мне приносило радость, но, наверное, так говорит каждый, обречённо стоя на пороге смерти. На самом деле я прожил обычную человеческую жизнь, в которой помимо любви и радости были и злоба, и ненависть, и грязные поступки, и уж если быть откровенным, намного больше, чем мне сейчас хочется об этом помнить. Вопрос — виноват ли я, или это обстоятельства управляли мною? — уже не имеет значения. Всё, что было сделано за отпущенные мне пятьдесят два года, аккуратно разложено на чаши весов и мне осталось только узнать результат, справедливость которого нельзя подвергнуть сомнению.

Что могу вспомнить я сам? Разве что малую часть от сделанного. Но и здесь всё достаточно трудно. Какие поступки важны, какие нет? Наверное, это не правильно, слишком по-человечески думать так, а на самом деле важно каждое движение руки, каждый поворот головы, каждое слово, и даже каждая мысль. Любая секунда моего существования может повлиять на положение стрелки, и мне греет душу то, что я провёл рядом с ним достаточно много времени.

Я подружился с ним, когда мне было десять, а ему около сорока. Наш барак наконец-то решили снести и вместо выделенной государством трёхкомнатной квартиры, мы переехали в небольшой домик, в тихом пригородном районе. Я не хочу жить в этом скворечнике — по любому поводу повторял отец, имея ввиду новенькую панельную многоэтажку, и потому с радостью обменял свежую жилплощадь на четвёртом этаже на уютный частный двор. Мне же было в принципе всё равно, да и мой голос тогда ещё совершенно не учитывался при решении разных важных дел.