Когда мы вылетели из Тау Ривертона, я выглянул из широкого окна флайера, разглядывая захватывающую панораму рифов: отвесные скалы, сверкающую нить реки. Я вспомнил, что видел такую же картину, когда мы прибыли из Первого Падения. Мой мозг тогда был как чистый лист, для меня это был красивый вид и ничего более. Сейчас мне казалось невозможным то, что я мог быть таким наивным, таким слепым лишь несколько недель назад.

«Кот». — Мийа возникла в моем мозгу.

«Мийа». — подумал я, обнимая ее мысленно, как мне хотелось обнять ее этим утром на открытой площади у ждущего флайера, когда все они смотрели на нас: Хэньен и Перримид, Санд и Натаза. Киссиндра держала руку Воуно мертвой хваткой, словно боясь того, что та же невидимая сила, которая оторвала меня от Убежища, может внезапно обратить свое внимание и на нее.

Джеби тоже был там, на руках Мийи, на моих руках, и слезы текли из его глаз, когда я поцеловал его в лоб и сказал: «прощай», И он хотел узнать почему, и он хотел узнать, когда я вернусь, и я не мог придумать ответ, который был бы понятен ему.

Вместо этого я вручил ему линзы наблюдателя за облаками, которые дал мне Воуно, и сказал ему смотреть на небо, так как скоро ан лирр вернутся к Ривертону, к его дому. И он спросил: — «А когда вернешься ты?» — И я не мог ничего ответить, как не мог задать Мийе вопрос, который мучил меня все бессонные часы прошедшей ночи: — «Поедешь со мной?»

Потому что она не поехала бы, не захотела. Потому что не важно, насколько мы нужны друг другу, чтобы исцелиться, чтобы сделать себя единым, цельным. Она нужна была Джеби куда больше, чем мне, и мы оба знали это.

— Ты не спросил, поедет ли она с тобой? — спросил наконец Воуно, ломая тишину, которую хранил с того момента, как флайер поднялся с площади.

Я покачал головой. Я понял, что моя мысль могла действительно достигнуть его мозга, а я даже не думал об этом.

— А почему? — спросил он мягко, почти застенчиво.

Я удивился: так это было непохоже на него — задавать подобные вопросы.

— Джеби, — сказал я наконец и снова отвел взгляд.

Он нахмурился, словно сообразив, что должен был знать это и не спрашивая. Через несколько минут он сказал:

— То, что ты сделал здесь — то, что ты начал, — принесет всем добро. Однажды даже Тау сможет увидеть это.

— Скорее ад замерзнет, — сказал я, хмурясь в пустое небо. — Ни одно доброе дело не проходит безнаказанным.

— Система очень скоро забудет о тебе лично. У большинства людей короткая память. Подожди немного, пока тут все не утрясется. Тогда ты сможешь вернуться.

— Сеть не забывает, — ответил я. — Никогда.

Меня обязательно вычислит какая-либо из программ безопасности Тау, едва я попытаюсь снова вернуться на Убежище, хотя я так много знаю об этой системе.

«О системе…», — прозвучало эхом мысли в моей голове. Как призрак в машине.

«Мийа», — подумал я, внезапно вспоминая, что знала она — чему я ее научил. Если когда-нибудь техника войдет в быт гидранов, она сможет однажды найти способ заставить забыть даже думающую машину.

Я дышал на уголек надежды, стараясь, чтобы он не погас в иссохшей пустыне моих мыслей. Моя телепатическая связь с Мийей начала истончаться, так как пространство между нами росло. Мне казалось, что с каждым моим вдохом рвется еще одно сияющее волокно нити контакта, пока наконец она не исчезла совсем, и я чувствовал только, как бежала кровь по моим артериям и венам.

Boyно больше ничего не говорил, а если и говорил, то я его не слышал. Я наблюдал, как планета под нами меняется снова и снова, искал в своем мозгу последний след Мийи, какую-либо сознательную мысль, допивая горько-сладкий осадок желания.

Но сейчас мир под нами казался совершенно незнакомым. Я мог уже быть в другом мире, когда почувствовал прощальное прикосновение мысли Мийи, соскользнувшее и пропавшее в бесследной тишине, в которой всегда жило человечество.

Я продолжал смотреть на небо, на поверхность Убежища, льющуюся под нами, выискивая хрупкую нить света, которую не может увидеть ни один глаз.

Воуно в конце концов ткнул меня локтем в бок, и я сообразил, что он пытается привлечь мое внимание. Я взглянул на него чуть ли не с недоверием, словно я действительно забыл о его существовании. Он вложил свои линзы наблюдателя за облаками мне в руку и указал пальцем.

Я приложил линзы к глазам и увидел ан лирр. Они плыли, загораживая солнце. Их бесформенные тела были окружены ложными солнцами, свет распадался на радугу, проходя сквозь их вечно меняющиеся лики. Шел серебряный дождь их мыслей.

Затем я подумал: неужели правда, предназначенная нам творцами — землянам и гидранам, — заключается в том, чтобы понимать каждый раз, поднимая глаза, что она противоположна посланию, оставленному нам в Памятнике? Памятник был стерильным, застывшим произведением: храм законов Вселенной. Бесконечные метаморфозы облачных китов говорили о том, что нет ничего неизменного в жизни отдельных людей, что в каждый момент наши судьбы меняются, и в любой момент они могут измениться снова.

То, что сделало нас такими, какие мы есть, что сделало нашу жизнь достойной жизни, всегда непонятно, всегда не имеет структуры, хотя бы по человеческим меркам. Но если мы не видим этого, слишком часто наша жизнь приносит нам лишь смутные миражи туманного будущего, несложившихся отношений, разбитых сердец и мечтаний. Так что наша жизнь — лишь водопад грез. Лучшее, на что мы можем надеяться, это то, что когда-то, где-то случайная наша мечта может облегчить чью-то боль или продолжить свою жизнь в чьих-то воспоминаниях.

Я долго держал линзы прижатыми к глазам. Уже давно облачные киты уплыли неизвестно куда, уже давно мои глаза перестали видеть. Уже давно непролитые слезы ослепили меня, так что я не видел, как медленно приближается к нам космопорт, заглатывая небо и землю, которая когда-то принадлежала другому народу. Мир зеленый, как воспоминание о ее глазах.

Этот мир назывался Убежище, но я не мог представить себе почему.