– Жаль будет рубить их.

Священник еще раз развел руками. Его руки напоминали Мойши морские анемоны, готовые схватить зазевавшуюся рыбку.

– Тяжко видеть гибель живого, сеньора, что бы это ни было. Но сейчас это служит Диосу, к вящей славе Его.

– О да, – медовым голосом проговорила она. – Должно служить славе Диоса, ибо это первая цель Церкви. Но, дон Испете, – она отвернулась от окна и посмотрела в глаза куро, – Церковь не может действовать без помощи паствы, не так ли? Я не могу представить, чтобы Церковь могла оплатить… ну, все.

Лоб священника прорезали две вертикальные полосы.

– Разве не так? – повторила она.

– Так, сеньора, – неохотно ответил дон Испете. – Но я не понимаю…

– То расширение иглесии, о котором вы подумываете, стоит дорого, не так ли? Почти непомерно дорого, можно сказать.

– Не совсем так, сеньора. Я должен заметить…

– И оно требует помощи – всесторонней помощи – каждого прихожанина. Не так ли, дон Испете?

– Да, сеньора. Но каждый должен знать, что от него ожидается…

– Но от тех, кто, скажем, является человеком более чем среднего достатка, требуется большее… хм… благочестие?

Дон Испете сидел неподвижно, как статуя.

– Я как раз из таких состоятельных прихожан и знаю все на личном опыте.

Священник попытался было чтото сказать, прокашлялся, прежде чем снова начать.

– Надеюсь, сеньора не собирается забрать свой вклад? – сдавленным голосом проговорил он.

– Нет, ничего подобного я не собираюсь делать, – все таким же сладеньким голосом ответила она, хотя было ясно видно, что она издевается. – С чего вам только в голову взбрела подобная мысль! Какая чушь!

Она села рядом с Мойши.

– Итак, – приказала она, – вернемся к первому вопросу.

– Сеньора, вы ставите меня в очень неудобное положение. – На лице священника обрисовалось страдание. – Вы же знаете, я не могу нарушить свой обет перед Церковью. – По щеке его побежала тонкая струйка пота.

– Я действительно очень люблю эти оливы, дон Испете. Я не понимала, как мне будет жаль, если их срубят, пока не пришла сюда. И, как вы понимаете, если я думаю об этом, другие думают то же. Теперь…

– Сеньора, прошу вас, – заскулил дон Испете. Но она не спускала с него взгляда, и в конце концов он опустил глаза на свои сцепленные на коленях руки.

– Он был в городе, – тихо сказал он. – Был здесь. Он уехал. На рассвете.

– Что он здесь делал? – резким, как удар кнута, голосом спросила она, и дон Испете сжался.

– Не знаю, сеньора. Клянусь вам.

– Это не касалось Церкви?

Священник поднял серое от страха лицо. Быстро осенил себя святым знаком.

– Диос, нет, сеньора! Мы… мы отлучили его после последнего… ммм… случая.

– Случая. – Ее голос был полон гадливости и презрения. – Теперь это так называется? Ну, вы всегда были скоры на эвфемизмы.

Дон Испете вздрогнул.

– Умоляю, сеньора, – почти шептал он.

– Кому он служит теперь?

– Я… я не уверен. Я…

Она встала – такой угрозы в простом движении Мойши не видел никогда.

– Я не могу сказать вам, сеньора, – заикался священник, вцепившись в золотую цепь, словно опасаясь, что сеньора сейчас выйдет из себя и придушит его.

– Дон Испете, наш разговор окончен, – словно дверь захлопнула за собой. Она повернулась, и Мойши тоже встал как по сигналу.

– Пподождите, сеньора. – Священник встал, все еще цепляясь за цепь. – Прошу вас. – Она повернулась к нему в спокойном ожидании, поскольку была уверена в своей победе. Он быстро дышал, лицо его блестело от пота. – Я слышала, что он теперь работает на человека по имени Ла Саквеадор. Сардоникс.

Сеньора вскрикнула, словно ее пронзили кинжалом.

Дон Испете выскочил изза стола с перепуганным лицом.

– Сеньора! Что с вами?

Мойши подхватил ее – ее безудержно трясло, словно ее схватила какаято ужасная сила.

– Идем отсюда, – прошептала она ему.

– В чем дело?

– Быстрее. Во имя Диоса! – воскликнула она. – Быстрее!

Он поднял ее и вывел по коридору через пустую сейчас иглесию на улицу. Усадил на широкие ступени, блестящие под солнцем.

– Сеньора, – спросил он, – в чем дело?

Она обняла его, словно ища в нем опоры, и проговорила:

– Ты был прав, Диос, ты был прав! Теперь я все понимаю.

– Господи, сеньора, да объясните же! – вскричал он.

– Мойши, Сардоникс как раз и есть та женщина, что некогда была моей товаркой. – Слезы наполнили ее глаза. – Она поклялась страшно отомстить мне, и теперь месть свершилась. Хелльстурм теперь не будет соблюдать наш с ним уговор, это была лишь часть обмана! Диос, он везет ее к Сардоникс! Я погибла! – Она уткнулась ему в плечо и разрыдалась.

– Сеньора, – тихо сказал он, – сеньора. – Погладив ее по голове, он ощутил дрожь ее такого мягкого и в то же время сильного тела. Он только отчасти понимал ее горе, он осознавал это. Но то, как похолодело у него в животе, заставило его понять, насколько дорога ему Офейя. Опасность, угрожающая ей, была сейчас не просто реальной, но и зловещей. Теперь ему нужно на самом быстром скакуне лететь на северозапад. – Сеньора, – сказал он, – я должен отправиться в погоню за Хелльстурмом. Прямо сейчас. И вы можете мне помочь.

Она посмотрела на него. Слезы все еще стояли у нее в глазах. Он попытался улыбнуться.

– Как нелепо, – сказала она, – что ты продолжаешь называть меня так. Я больше не могу быть чопорной с тобой, Мойши. Ни сейчас и ни потом. – Золотые искорки плясали в ее зеленых глазах. – Зови меня Цуки.

У него перехватило дыхание. На мгновение показалось, что он сейчас упадет. Коссори, подумал он. О Господи! Коссори! Эту женщину ты любил.

Обычно дождь был ему врагом, но теперь он благословлял его запоздалый приход. Шторм миновал берега и теперь повернул в глубь суши, растеряв на море большую часть своей силы.

Ему было все равно, что следы каравана почти исчезли в обратившейся в грязь пыли, – он знал, куда они приведут.

За это ему нужно было благодарить Цуки, как и за то, что она дала ему верхового луму и другую, шедшую в поводу.

Цуки. Это означало луна.

Где ты теперь, Коссори, верный мой друг? Надеюсь, ты одобряешь меня. Думаю, да.

Косой дождь шуршал, заслоняя обзор серозеленым занавесом, просачивался повсюду. Он скрывал погоню от настороженных глаз.

Мойши уже полдня как выехал из западных ворот Корруньи, направляясь на северозапад, в Кинтай. Гладкая шкура его лумы была цвета золотистого топаза. На ней было черное кожаное седло с серебряной лукой и красная кожаная сбруя. Другая лума, самка, была темносерой с голубым отливом. Он был благодарен Цуки за лум, поскольку лумы были очень умны, выносливы и быстры, что ставило их выше лошадей. Но он знал, что эти животные своенравны, выездка их – дело дорогое и трудное, потому их было немного.

Плодородная земля кончилась, и он съехал в длинную, слегка холмистую долину. Смахнул капли дождя с лица. Здесь было мало деревьев, и, насколько хватало глаз, тут преобладали низкие кустарники и сухая коричневатая трава. Он двинул пятками луму под бока и тряхнул поводьями. Жеребец скакнул вперед, задрал голову и принюхался.

Какая странная штука жизнь, подумал Мойши. Куда причудливее любых баек, которые сочиняются вечерами в таверне у горящего очага. Круг замкнулся – все вернулось к началу. Если бы Коссори знал, что до последнего дыхания защищал дочь Цуки…

Смерть, подумал Мойши, не должна быть бесполезной. Конечно, печально, что жизнь имеет конец, но это неизбежно. А если так, разве не должно последнее деяние иметь смысл? В том буджуны и искаильтяне были схожи. И в другом, вероятно, тоже.

Коссори погиб как герой. В этом было даже больше героизма, чем он понимал. Или нет, поскольку буджуны верили, что душа возвращается, вплетаясь в долгую череду жизней, пока не будет достигнуто совершенство, вращаясь на вечном колесе жизней и смертей.