А на улицах Москвы уже стреляли по ночам; и новоиспеченный комиссар Наркомата Внутренних Дел Лаврентий Берия сцепился в отчаянной схватке с осмелевшими командармами; и Гитлер, позабыв все другие свои заботы, с неиссякаемым интересом читал и перечитывал подробные донесения абвера о развитии событий в России. От того, чем закончится московская die Belustigung, зависела не только судьба Страны Советов, но и судьба всей Европы, а то и мира. А в Москву стекались люди, забивая плотной массой вагоны; они ехали проститься с Вождем, и никто не мог им объяснить, что происходит, почему нет доступа к телу и когда будут похороны.

Но Игорь не мог знать всего этого. Заключенные шептались по углам тесных камер, обсуждали скудные сведения, приносимые с воли очередной партией арестованных, однако Игорь не слушал этих разговоров, не воспринимал их, находясь в пределах узкого затуманенного мирка своего нового полубредового бытия. Он сидел на полу камеры; избитое тело его болело, гудела голова, и ему казалось, что он видит Митрохина, и Митрохин кивал и улыбался ему, и словно манил куда-то молча, жестами. И хотелось поверить ему, встать и идти, но Митрохин начинал исчезать, сквозь его прозрачное тело можно было разглядеть стену; его место занимала мама, поджав губы, качала головой, смотрела укоризненно.

Иногда Игорю казалось — происходило это чаще всего в ходе допросов, — что он видит того седовласого полковника, который отправил его и других умирать в этот жестокий кровавый мир. Полковник обычно находился в тени, сидел за столом в кабинете и вроде бы даже сочувственно наблюдал за тем, как избивают Игоря. Форму старшего офицера Корпуса он сменил на форму полковника НКВД, но Бабаев все равно узнал его и, когда кто-нибудь из допрашивающих бил его по лицу с криком: «Ну говори, вражина, на кого работаешь?», он пытался сказать им, что врагом он стал по ошибке, а настоящий враг вон там, за столом, но распухшие губы отказывались повиноваться, из горла вырывался лишь слабый стон.

Однажды смурные от бессонницы «голубые фуражки», войдя в камеру, приказали всем встать и строиться в коридоре, потом гуртом повели заключенных на выход, чего раньше никогда не делалось. Кто-то крикнул:

— Мужики, кончать ведут!

И толпа вмиг обезумела. В узких коридорах трудно и опасно стрелять, но «голубые фуражки», запаниковав, открыли огонь. Закричали истошно раненые. Игоря сильно толкнули, он упал бревном и ударился головой о бетонный пол. Когда он очнулся и получил возможность более-менее адекватно воспринимать действительность, то обнаружил, что находится внутри вагона-зака, на Архипелаге прозванном «столыпиным». Купе этого вагона, отгороженные от коридора косой решеткой, с маленьким окошком на уровне вторых поток были набиты под завязку — до двадцати человек на купе. В невыносимой духоте они ехали уже сутки, и не было никакой возможности расслабиться, размять затекшие члены, элементарно справить нужду.

— Где я? — спросил Игорь хриплым шепотом у притиснутого к нему старичка в рваной косоворотке.

— Так что ж, — отвечал старичок, невесело усмехаясь. — По этапу везуть, дело известное.

Поезд шел очень медленно, подолгу простаивая на каких-то заброшенных полустанках. Заключенных из него не выводили, конвой покуривал в коридоре, делая вид, что не слышит ни мольбы, ни проклятий. Кормили селедкой, после селедки мучила жажда, но воду конвой наливал неохотно и редко: замучаешься потом эту рвань в сортир выводить. Так и ехали.

Игорь думал, что умрет здесь; сил жить у него почти совсем не осталось. Он думал только: скорее бы. Но смерть пока обходила его стороной. Обошла и на этот раз.

Как-то поезд стоял особенно долго, и заключенные услышали отдаленную канонаду.

— Мать частная, война у них там, что ли? — предположил кто-то с третьей багажной полки.

— Этого быть не может, — уверенно заявил другой, сидевший на полу. — Это вам не семнадцатый! Какая война?

Тем не менее все зашевелились, а те, кому повезло захватить «престижные» места на вторых полках, свесившись, приникли к зарешеченному окошку:

— Не видать ни черта.

— Дай я посмотрю.

— Эй вы, урки, хватит п…ть, толково говорите, что видно.

И в этот самый момент возник свист, сначала — предельно тонкий, едва различимый, затем — растущий, все заглушающий. Потом рвануло так, что качнуло вагон, и один из любознательных сверзился вниз на охнувших в один голос заключенных.

— Вот едрить твою налево, — сообщил старичок в косоворотке. — Как в гражданскую.

Все затаили дыхание.

Грохот канонады усилился. Очевидно, фронт приближался. И приближался быстро.

Протопав по коридору, конвой высыпал из вагона. Охранники забегали вдоль состава. Пока еще можно было различить их выкрики:

— Наступление… наступление…

— … вашу мать! Какое наступление!? Ты хоть соображаешь, какую…

— Танки прорвались!..

— Связь… связь… свяжитесь же…

— Поджигай вагоны, чего уставился!? Поджигай, кому говорят!..

Последнее это восклицание, произнесенное рядом и отчетливо, расслышали все.

— Мама родная, да они нас спалить хотят!

Заключенные, не веря, уставились друг на друга. Но последовавшая за приказом возня под окнами и острый запах керосина, проникший в вагон, не оставляли места сомнениям.

— Ломайте решетку! — взвизгнул кто-то сверху. — Ломайте решетку! Навались все вместе!

— Ее разве сломишь?

— Ох скоты, ох и скоты! Ведь спалят же, так запросто и спалят.

Все шло к тому, что сейчас начнется паника и в тесноте заключенные просто передавят друг друга еще до того, как конвой подожжет вагон. Нечто похожее творилось и в соседних купе. Грохнул новый взрыв — на этот раз снаряд лег чуть дальше.

— Что же делать-то?! Что же делать-то, братцы?!

Последние эти слова заглушил рев двигателей.

— Танки! Танки! — завопил тот из зэка, который сумел удержаться у окошка.

И новые крики снаружи, сухие щелчки выстрелов. У Игоря от рева, грохота и криков нестерпимо разболелась голова, а перед глазами замельтешили яркие разноцветные точки. Он зажал уши ладонями и скорчился на своем месте, чтобы только не видеть ничего, не слышать ничего. Он готов был умереть, но снова выжил.

Рев двигателей сошел на нет. В коридоре вдруг появился охранник. Не видя ничего от ужаса, с перекошенным лицом он успел почти добежать до купе конвоя, но грохнуло два выстрела — один за другим — и охранник с лета уткнулся носом в пол. В коридор шагнул новый персонаж — веселый молоденький танкист в комбинезоне и кожаном шлеме, с огромным пистолетом в отставленной руке.

— Ну что, мужики, заждались?! — радостно спросил он у открывших рты заключенных.

Танкист снял шлем, и сразу стали видны веснушки на его потном и грязноватом лице. Он засунул пистолет в кобуру и наклонился к хрипящему на полу охраннику. Отыскал связку ключей и пошел вдоль решеток, снимая замки.

— Выбирайтесь, — пригласил он, — да только по одному, не кучей. А то передавите друг друга, — танкист засмеялся.

— А кто вы такие будете? — поинтересовался старичок в косоворотке.

Освободитель посуровел.

— Танковая бригада «Львы Троцкого»! — отрапортовал четко.

— Откуда такие?

— Ха, они еще спрашивают, — почему-то возмутился танкист. — Вылазьте по одному, нечего тут дискуссию разводить…

Заключенные хлынули на волю, останавливались, жмурясь на ярком солнце и разглядывая с замиранием странные необычайной формы башни танков, что растянулись колонной вдоль всего состава; на бегающих танкистов, на распростертых под ногами конвоиров, еще минуту назад выступавших в роли злых богов для измученного племени заключенных, а теперь или растянувшихся в смертной судороге в грязи, или построенных здесь же с поднятыми над головой руками.

Еще одна новообразовавшаяся реальность, войдя в прямое соприкосновение с другой, прекратила существование…

10 апреля 1967 года (год Овцы)