«С кем не бывает, — подумал Антон о Колдуне. — У бога для целого мира всегда полно забот, вполне имеет право пропустить какую-нибудь мелочь».

А что если это не ошибка? Что если он сделал это нарочно? Но тогда зачем? К чему?

И тут на пути к общежитию Антон услышал, а может быть, ему только показалось, что услышал, как кто-то, скрытый ночным сумраком, в тени, вне света уличных фонарей, вполголоса, но совсем рядом читает вслух слышанные Антоном когда-то ранее, но позабытые в суете стихи: 

Все прямые цитаты, однократно используемые в тексте повести, выделены курсивом. Они позаимствованы автором из произведений соответственно: Владимира Высоцкого, Льюиса Кэрролла (1), Владимира Обручева, Эдгара Берроуза, безымянного проповедника-баптиста, безымянного автора «Саги о нибелунгах», Александра Пушкина, Роберта Стивенсона, Густава Майринка, Льюиса Кэрролла (2), группы авторов «Курса теоретической механики», Михаила Булгакова, Джона Толкиена, Евгения Шварца, Иосифа Бродского, Варлама Шаламова. Все другие цитаты либо сознательно искажены, либо используются вторично с определенной целью. 

Санкт-Петербург, февраль 1990 — сентябрь 1992, июль 1996

В одном из рассказов Михаил Зощенко посетовал, что к разным болезням и отношение окружающих полярно противоположное: ежели, к примеру, «в спину вступило» — посочувствуют, а вот если флюсом щеку раздуло, — чаще всего, посмеются. Подобное явление можно без особого труда проследить и по отношению к членам человеческого организма. Голова, сердце, глаза, руки и даже невидимая без рентгена печень неизменно присутствуют в образной речи. «Ну и голова!» — говорим мы. Или: «Я умываю руки». Или: «Беречь, как зеницу ока». Или: «Правая рука не ведает, что творит левая». Или: «Я его, контру недобитую, печенкой чую»… Совсем иная судьба у пупа. То есть без внимания, он, натурально, не остался. По сей день лежит в Дельфах яйцевидный камень омфал, символизирующий, что именно здесь расположен пуп Земли[1]. Те же, кто понаторел в чтении восточных эротических трактатов, помнят, наверное, что пуп красавицы должен вмещать ровно две с четвертью унции чистейшего цветочного меду, или, по другой версии, розового масла. Однако в ряду метафорическом сей орган встречается в наши дни, пожалуй, лишь в ироническом контексте: «Подумаешь, пуп Земли!»

И, кстати, зря. Ибо в былые времена пуп являлся не только условным центром земной поверхности, но и средоточием кипения страстей, из которых нас с вами интересует сейчас одна. Общеизвестно, что в Средние века и даже заметно позже многочисленные адепты Великого делания жаждали получить в своих ретортах не только философский камень, способный трансмутировать металлы и даровать бессмертие, но и гомункула — человека, не рожденного женщиной и, следовательно, лишенного пупа, как не имели его сотворенные, а не рожденные Адам и Ева; как не имеют его ангелы. Пуп — суть печать первородного греха, коей отмечен каждый из нас. Не отягощенный же сим проклятьем гомункул должен был, по замыслу, обладать великой априорной мудростью на грани всеведения, каковой лишились изгнанные из рая.

Но поскольку речь у нас с вами идет все-таки о фантастике, к ней и обратимся. В прекрасном романе Владимира Михайлова «Сторож брату моему» на некоей планете обитают две категории населения: «люди от людей» и «люди от Сосуда», причем отличить их можно лишь по наличию либо отсутствию — вы догадались? — конечно же, пупа. Более всего этот художественный образ применим к самой же изящной словесности — увы, никому из алхимиков создать гомункула так и не удалось (а со временем и сама проблема как-то утратила актуальность), зато лишенных пупа книг каждому из нас приходилось читать множество. Можно сказать, вся изящная словесность делится на литературу от жизни и литературу от книг[2].

К последней и относятся повести Антона Первушина, объединенные этим сборником.

Впрочем, могло ли быть иначе? Это сейчас Первушин — преуспевающий писатель, автор нескольких книг, достаточно успешно подвизающийся как в области фантастики, так и в научно-художественной литературе. Однако и «Чужаки в Пеллюсидаре»[3], и «Война по понедельникам» написаны десять лет назад — в совсем иных обстоятельствах и совсем другим человеком[4]… (В свое время повесть «Чужаки в Пеллюсидаре» была представлена в кировоградский журнал «Порог», но из-за своего объема так и не дождалась публикации. — Ред.). А значит, чтобы с ними разобраться, надлежит мысленно вернуться к юноше начала девяностых.

Издавна известно, что для воспитания ума и чувств исключительно благотворны впечатления от перемены мест. Что ж, нашему герою их хватило. Родился он в 1970 году в Иванове, с 1978 по 1986 год жил в Силламяэ, потом еще год — в Мурманске, столько же — в Пскове, и уж только затем, с 1988 года — в Ленинграде (нынешнем Санкт-Петербурге), куда он приехал с двумя намерениями: поступить в Политехнический институт (нынешний Санкт-Петербургский государственный технический университет) и внедриться в сообщество писателей-фантастов. Оба намерения, замечу, были исполнены — и студентом стал, и членом КЛФ «Миф XX», и участником Студии фантастики, которой руководили мы со светлой памяти Анатолием Федоровичем Бритиковым; а чуть позже — и членом семинара Бориса Стругацкого. Впрочем, еще в старших классах школы Первушин уже активно рассылал по журналам свои творения, заочно сведя знакомство с такими редакторами, как мои добрые друзья — Виталий Бугров из «Уральского следопыта», Олег Соколов[5] из «Вокруг света» и Владимир Малов из «Юного техника». Однако публикациями там только поманили — ни одна не сбылась (как сейчас посмотреть — оно и хорошо!). Так что прелюдией к литературному дебюту стали рассказы, вошедшие в роскошный, с золотым тиснением, но самиздатовски-машинописный том, выпущенный в 1986 году КЛФ «Стажеры» (сборник и название-то получил по первушинскому опусу — «Повод для оптимизма»). А собственно дебютом явился рассказ «Иванушка и автомат», опубликованный в 1990 году во втором номере журнала «Измерение Ф», — очередного издания, затеянного неутомимым подвижником НФ Александром Сидоровичем.

А покуда его рассказы обсуждались на занятиях нашей Студии[6] и мало-помалу пробивались в печать, Первушин начал потихоньку осваивать и более крупную форму, лучшие образчики которой сейчас перед вами.

И все-таки к двадцати годам набрать чувственный опыт, способный служить надежной опорой в литературном ремесле, — задача, в наш век позднего взросления едва ли осуществимая. Я далек от хемингуэевского тезиса, согласно которому писатель вправе говорить лишь об испытанном и пережитом, — подобно всякой максиме, он низводит кедр до бревна. И все же рациональное зерно тут есть: чтобы положить начало творческой реакции, должна накопиться некая критическая масса личного опыта. Впрочем, ситуация отнюдь не безвыходна: в противном случае не знали бы мы ранних писательских дебютов. В распоряжении всякого желающего сколько угодно опыта — опосредованного, почерпнутого из уже существующих книг. И стадии этой не избежало подавляющее большинство начинающих писателей.