Волна духовной энергии извивающегося существа пронзила Айзека, как выпущенная из арбалета стрела. Он покачнулся и упал навзничь.

– Ух ты! – вскрикнул он, скорчившись и отползая подальше от клетки. – Я не могу устоять перед твоими эмпатическими шалостями, приятель...

Айзек поднялся и, потирая виски, пошел к кровати. Но едва он дошел до постели, как новый приступ чужеродных эмоций яростно запульсировал в его голове. Колени подогнулись, и он упал рядом с кроватью, схватившись за виски.

– Ох, черт! – Айзек был встревожен. – Это уж слишком, ты перегибаешь...

Внезапно он потерял дар речи. Когда нервные окончания захлестнул третий невыносимый приступ, рот стал открываться и закрываться совершенно беззвучно. Но эти судороги были, как Айзек понял, уже иными, совсем не такими, как жалобные душевные крики, которые в десяти футах от него издавала таинственная гусеница. Во рту вдруг пересохло, появился привкус гнилого салата. Перегноя. Компоста. Плесневелого фруктового пирога. Протухшей горчицы.

– О нет... – простонал он. Голос Айзека дрогнул, когда его настигло прозрение. – О нет, нет, нет, Газид, ты сучий хвост, дерьмо, убью к едрене матери...

Дрожащими руками он ухватился за край кровати. Он обливался потом, а кожа стала мертвенно-бледной.

«Забирайся в кровать, – в отчаянии думал он. – Забирайся под одеяло и пережди, каждый день тысячи человек принимают это ради собственного удовольствия, мать их...»

Кисть Айзека, словно пьяный паук, бегала по складкам одеяла. Он никак не мог забраться в постель, поскольку одеяло было сложено на простыне: волнистые складки того и другого были настолько схожи, что вдруг показались Айзеку одним большим целым, делить которое пополам было бы ужасной ошибкой. Так что он просто улегся сверху и вдруг обнаружил, что плывет среди замысловатых извивов хлопковых и шерстяных волн. Он барахтался в этих волнах, энергично и весело загребая по-собачьи, кашляя, отплевываясь и причмокивая от неимоверной жажды.

«Посмотри на себя, кретин, – презрительно выговаривала какая-то часть его сознания. – Думаешь, это пристойно?»

Но он не обращал внимания на голос совести. Ему нравилось тихо покачиваться на волнах, пыхтя, как умирающий зверь, с любопытством вытягивая шею и выкатывая глаза. В глубине мозга он чувствовал растущее давление.

Он смотрел на большую дверь, на дверь в стене самом потаенной кладовой его разума. Эта дверь содрогалась от стука. Что-то пыталось вырваться наружу.

«Быстрее, – подумал Айзек. – Запри покрепче...»

Но он чувствовал, как что-то с нарастающей силой борется, стремясь на свободу. Дверь была словно налитый гноем фурункул, готовый лопнуть. Как будто за ней огромная мускулистая тупорылая собака со зловеще-молчаливым упорством пыталась сорваться с цепи; как будто морская волна неустанно билась в полуразрушенный мол, защищающий гавань.

лучи солнца, хлынувшие водопадом, и я блаженно купаюсь в них, а на плечах моих и голове распускаются цветы, и вся кожа наполняется бодрящим хлорофиллом, и я поднимаю вверх огромные шипастые руки

не прикасайся ко мне, скотина, я еще не готов

взгляни на эти паровые молоты! Я мог бы полюбить их, если б только они не заставили меня так тяжко трудиться!

неужели

я горжусь тем, что могу сказать тебе, что твой отец согласился на наш брак

неужели это

и вот я плыву сквозь грязные воды к маячащей вдали темной лодке, похожей на огромное облако, я глотаю эту зловонную воду, отплевываюсь; я гребу перепончатыми задними лапами

неужели это сон?

свет кожа еда воздух металл секс нищета огонь грибы паутина корабли пытки пиво лягушки шипы белизна скрипка чернила скалы содомия деньги крылья красильные ягоды боги цепная пила кости головоломки младенцы бетон моллюски сваи кишки снег темнота

неужели это сон?

Но Айзек знал: это не сон.

В голове мерцал свет волшебного фонаря, бомбардировавшего его сознание чередой картинок. Это был не стробоскоп с его бесконечно повторяющимся визуальным сюжетом, а калейдоскопическая атака бесконечно меняющихся вспышек. На Айзека обрушивались миллионы мельчайших крупиц времени. И каждый из этих осколков раздробленной жизни, вибрируя, сменялся следующим, и Айзек мог одновременно слышать течение жизни других существ. Он говорил химическим языком хеприйской самки, которая жаловалась, что ее выпорола гнездовая мать, а затем насмешливо хмыкал, будучи главным конюхом, выслушивающим дурацкие извинения мальчика-новичка. Он прикрывал прозрачные внутренние веки, ныряя в холодную освежающую воду горных рек, и видел там других водяных, слившихся в оргазме; и тогда он...

«О черт!..» – услышал он свой голос откуда-то из глубины этого водоворота эмоциональной многоголосицы. Голосов становилось все больше и больше, они сменяли друг друга стремительно, перекрывали друг друга внахлест, стирали меж собою границы, до тех пор пока два-три мгновения жизни не начали происходить одновременно.

Загорались огни, и были они яркими, и некоторые лица виднелись отчетливо, другие были смазаны или вообще не видны. Каждый отдельный осколок жизни двигался в своем значимом, символическом фокусе. Каждый из них был движим онейрической логикой. Каким-то аналитическим уголком своего мозга Айзек понимал, что это не были – и не могли быть – пещеристые выемки истории, которая сгустилась и дистиллировалась, превратившись в эту липкую резину. Декорация была слишком подвижной. Сознание и реальность переплетались между собой. Айзек оказывался погруженным не в чужие жизни, а в чужие сознания. Он был соглядатаем, который настигал преследуемого в его самом последнем убежище. Это были воспоминания. Это были грезы.

Айзек был полностью захлестнут психическим потоком. Чувствовал, что ему не выбраться. Исчезла всякая последовательность, уже не одно, или два, или три, или четыре, или пять, или шесть нахлынувших мгновений молниеносно вспыхивали в мозгу. Вместо этого он плавал в топкой трясине, в вязкой помойной жиже грез, перетекавших одна в другую, лишенных всякой целостности, несших поток логических конструкций и образов сквозь жизни разных существ, принадлежащих к разным полам и расам. У него перехватывало дыхание, и он погружался в хлюпающую пучину грез и надежд, воспоминаний и раздумий, которые никогда ему не принадлежали.

Тело его было всего лишь бескостным бурдюком, наполненным мозговыми нечистотами. Где-то вдали от себя он с водянистым бульканьем стонал и раскачивался на кровати.

Айзек задрожал. В мерцающей гуще эмоций и ложного пафоса он различил тонкую, но непрерывную струйку отвращения и страха, которая, как он догадался, принадлежала ему самому. Он начал отчаянно пробиваться к ней сквозь вязкую толщу бесконечно разыгрывающихся в сознании трагедий. Он добрался до несмело сочащейся струйки отвращения, которая, без всякого сомнения, представляла собой то, что чувствовал в этот момент он сам, собрал всю свою волю и сконцентрировался на ней...

Атакуемый со всех сторон потоками грез, он крепко держался за свою сущность. Айзек поплыл над остроконечными башнями города под радостный смех шестилетней девочки, говорившей на языке, которого он никогда не слышал раньше, но мгновенно понял, что это был его собственный язык. С восторгом неопытного юнца он видел сексуальные сны созревающего подростка; он плыл через устья рек, проникая в странные гроты, и сражался в ритуальных битвах. Он бродил по равнинному вельду в видениях кактусов. Дома вокруг него выстраивались в соответствии с логикой сна, которую, казалось, разделяли все мыслящие расы Бас-Лага.

Временами Нью-Кробюзон всплывал в своем морочном образе, в своих очертаниях, порождаемых памятью или воображением; одни его детали просматривались отчетливо, другие отсутствовали вовсе, огромные дыры зияли между улицами, которые он пересекал за считанные секунды.