И первый образ, возникший в его слегка наконьяченном мозгу, – Оксана. А второй образ – Роман Хоменко. Вообще с этим Хоменко еще тогда надо было крепко подумать, а теперь вот уже залез, сука, накрыл вагонный бордель. Чуть с Юрочкой его не застукал (кстати, надо будет выпустить цыгана, чтоб не растрепался).

Нет, с Хоменко больше уживаться нельзя.

«Подстроить этому хохлу какую пакость – сам слетит, – подумал Тимошевский вяло. – А если не слетит?»

Мысль перестала веселить, и Тимошевский все больше мрачнел. Он понял, что боится Хоменко. Какую-то власть взял в отделении этот здоровенный хохол. Нет, не должностную, а другую, более сильную – характером. Вот ко всем своим подчиненным мог Тимошевский подкатиться на кривой козе – один брал, другой пил, третий проституток трахал, четвертый приворовывал, – а к Хоменко – нет.

От мыслей отвлек Саушкин.

– Товарищ майор, все готово, наши уже в залы пошли и на перрон. Третья группа на стоянке и у касс.

Тимошевский вздохнул, поднялся с кресла, тоскливо ему было покидать кабинет, где стоял сейф с наиболее важными документами.

Он спустился со своего второго этажа и вышел в центральный зал.

Сколько ни мой пол с шампунем, сколько ни распыляй дезодоранта, все равно человечиной пахнет. Тимошевский был брезглив с детства и потому выносить не мог запаха человеческого пота. Как только появилась первая возможность, купил подержанный «Москвич», чтобы не дышать в метро чужими миазмами. Это сейчас у него «вольво». Кстати, надо менять. Один из уважаемых знакомых назвал «вольво» чемоданом на колесах.

Тимошевский вышел через служебный на стоянку такси. Здесь работали его мужчины. Выгружающиеся пассажиры разговорчивы. Жучки же имеют хороший слух. Как только женщина скажет что-нибудь про опоздание и отсутствие билетов, они тут как тут.

Вот уже идет торговля. Мадам, в кассах билетов нет, но я готов уступить вам свои… Сколько?.. А тут оперативник в штатском.

Я дам больше, дорогой, в два раза против номинала. Настоящая мадам, дает два с половиной. Оперативник – три. Идет торг. Кто перекупит у жучка. Перекупил оперативник. Щелкнули наручники. Мадам, вы пойдете свидетелем. Но я опаздываю.

Для вас мы специально задержим поезд. Всего несколько строк для протокола.

У касс та же техника, но с небольшими дополнениями. Тимошевский заметил свою курносенькую. У нее в руках был малыш в пикейном одеяльце. Она чуть не на коленях ползала, просила за номинал. Таким образом собрала вокруг себя аж четырех жучков. Кто-то из их братии даже сжалился, продал. Конечно, был повязан со всеми вместе. Свидетелям были твердо обещаны билеты в случае заполнения протокола. Граждане свидетельствовали охотно.

Тимошевский отозвал в сторону курносенькую:

– Ты где ребенка достала? У цыган, что ли?

– Нет. Я в универмаг сбегала за куклой. Ну в одеяльце, – сказала курносенькая.

– Молодец, квитанции сохрани, оплатим. А тебе еще премию за сообразительность.

Девица-милиционер чуть было честь не отдала.

– Ты вот что… Видишь вон ту барышню в шестнадцатой кассе?

Курносенькая видела.

– Какое направление дефицит?

– Кишинев. Ни одного билета. Я справлялась.

– Что хочешь делай, в лепешку расшибись, но заставь ее достать тебе билет.

Заставь. Разжалоби. Лоб об асфальт разбей. Придумай что-нибудь. Обобрали.

Ребенку есть нечего. Третий день на вокзале. Мужа в Приднестровье убили…

Поняла? Действуй.

Майор подозвал двух оперативников и приказал установить персональную слежку за действиями курносенькой в отношении кассы номер шестнадцать.

Попадется. Куда денется. Если и свой резерв отдала, вывернется. У подруг попросит.

Курносенькая оказалась прирожденной актрисой. Были испробованы все возможные варианты. Не помог даже погибший муж. Все решил ребенок. С третьего захода Оксана не выдержала стенаний молодой русской матери и пошла по кабинкам других кассиров. На ее несчастье, все они уже свой личные, притыренные билеты кишиневского направления загнали. И тогда она посоветовала подойти к некоему Эдуарду. Сказать, что от нее.

Который в шляпе?

Нет, который в бейсболке «Кентукки». Так я ж у него уже просила.

Оксана повесила на свою кассу табличку и вышла. Скоро она появилась в зале в наброшенном на форму гражданском пальто и поманила «мамашу» за собой. Следом двинулись оперативники. Она подвела «мамашу» к Эдуарду.

– Эдик, у тебя сердце или камень? Я понимаю, что ты далеко не благотворительный фонд, но для меня-то можно было сделать? Я же просила…

– Впервые вижу, – возмутился Эдик. – Но для тебя, Оксаночка, всегда. Куда?

Кишинев небось?

Курносенькая кивнула и протянула сжатые в потном кулачке деньги.

Тут их и повязали. Всех.

Тимошевский Николай Павлович, полчаса любовавшийся филигранной работой сотрудницы милиции, остался доволен. Теперь можно поспешить к заветному сафьяновому ящичку.

Операция набирала обороты, но главное для него уже было сделано – Саперов будет доволен. Остальное – дело техники.

"Электричка до Твери отправится с двенадцатого пути через несколько минут.

Бабушка, если вы не поняли – это до бывшего Калинина. Да-да, теперь называется Тверь. Как во времена вашей Юности. Поторопитесь".

Станция. Мать. Братишка. Переполненный пульман. На соседних путях воинский эшелон. Младший ничего не понимает, а вот он, Алексей, машет нашим солдатам, рассматривает зачехленные, опущенные книзу хоботы орудий. Ему интересно все. И как у ополченцев завязаны обмотки, и где они берут гуталин, и как примкнуть штык. А потом мать послала его за кипятком к титану на станции. Он побежал, и начался ад. Небо раскололось на множество мелких цветных стеклышек, как в детском калейдоскопе. Но главное, звук, от которого все обрывалось в низу живота и нестерпимо хотелось стать маленькой мышью, забиться в уголок или щель и больше никогда-никогда не выходить оттуда. Даже к маме. Даже к братишке.

Рвануло так, что посыпались потолочные балки. Совсем рядом соседу такой балкой разнесло голову. Мальчик увидел, как она исчезла, а в лицо ему брызнуло чем-то горячим. Больше ничего не помнил. Откопали случайно. От станционного здания остались одни полутораметровые стены. Умели строить при царе. На пожарище копошились местные жители в надежде добыть из-под обломков годное для хозяйства.

Мальчик ничего не соображал. Его погрузили в вагон следующего в тыл поезда с эвакуировавшимся детским домом. Так он оказался в Перми.

Алексей сидел истуканом около костра, и на его холодное тело садилась роса. Глаза были бессмысленно открыты, и в них, отражаясь, плясали языки пламени. Колдун подкрался сзади и начал нашептывать на ухо одному ему известные слова. Затем внезапно поднял бубен и ударил в его тугую кожу.

Все. Боцман очнулся. Посмотрел вокруг ничего не видящими и непонимающими глазами. Его отвели спать. Поутру запрягли лошадь.

Собственно, дороги обратно не помнил вовсе. Очнулся только на причале. Был одет в аккуратно постиранную и зашитую форменку.

Маньчжурка подтолкнула его к трапу, где собралась уже вся команда.

Это потом лоцман скажет, как уговаривал капитана задержаться, не списывать моториста на берег, придумывал разные предлоги, а когда и это не помогло, он, самый старший, напился. А ведь его самого могли наказать в первую голову. И дождались. Алексей, молчавший всю обратную дорогу, доложился капитану судна, без единой запинки отбарабанив общепринятый текст. Без картавинки, без заикания.

И простили. Простили. Две недели на камбузе пролетели незаметно, а в Комсомольске он сразу же пошел к начальству Амурского речного пароходства.

Вот так вот, закончил свой рассказ Боцман.

– Давай еще, что ли, приложимся?

Никто не возражал, тем более была еще чекушка. О ней забыли, но ведь всему свое время.

– Да, Алексей, ваша великая страна… – начал американец.