– Не подходи, не делай этого, – хотел сказать он, но получилось некое клокочущее бухтение.
И тут инок резко ослабил объятья, затем с трудом, будто цепи снимал, расцепил руки и отскочил на два шага.
– Ты сказал – довольно? – хрипло спросил он.
Ражный вздохнул, голова закружилась от переизбытка кислорода.
– Я сказал – довольно, – подтвердил он, озираясь: Молчуна не было...
– Показалось, ослышался, – признался Скиф, едва владея речью.
– Я вроде тоже... Ослышался.
– Что – тоже? – выплевывая слова, как боль, спросил тот. – Признаешь мою победу?
– Да, твоя взяла...
Скиф сразу же убрел с ристалища и лег на землю. А Ражный выдрал ноги, утонувшие в сырой земле, сделал несколько шагов вправо – туда, где стоял волк, – позвал хрипло, разминая деревянный язык:
– Молчун?.. Ты где? Зачем пришел?
В ответ лишь шуршали незримые, падающие с деревьев листья...
Он склонился, ощупал землю – снег давно растаял, и следов на земле не оставалось...
По традиции побежденный обязан был, передав Поруку, немедленно уйти с ристалища и не задерживаться в Урочище; оно сейчас всецело принадлежало победителю, и никто не должен видеть, как будет он торжествовать, радоваться, воздавать благодарение земляному ковру, деревьям, небу и солнцу. Искреннее проявление чувств аракса, а тем более старого инока – таинство, интимное действо, запретное для чужого глаза.
Ражный не сходил с ристалища, ожидая, когда Скиф отлежится и спросит Поруку, разве что обошел его по кругу, вглядываясь в темноту – не сверкнет ли в темноте волчий взгляд...
Прошло около получаса – инок лежал, раскинув руки и оставаясь неподвижным. Конечно, то, что он сделал в братании, то, что выдержал многочасовой блокирующий жим, вряд ли кто смог бы сделать. И его смертельная усталость естественна... Однако начало уже светать, а Скиф так и не встал хотя бы о Поруке спросить. Не сходя с ристалища, Ражный приблизился к нему и лишь сейчас заметил состояние инока: он тяжело ворочал головой, тихо мычал и скрипел зубами, что никак не вязалось с победителем.
– Скиф? – окликнул он. – Тебе плохо, Скиф?
Тот перевернулся на живот, примолк, затаился, лишь руки медленно царапали, сжимая в кулаки подстилку из дубовых листьев. Он мог надорваться, мог от перенапряжения лопнуть легочный сосуд, могло открыться внутреннее кровотечение, но гордость победителя не позволяла обратиться за помощью к поверженному противнику...
Ражный подошел вплотную, присел в изголовье:
– Что с тобой, Скиф?
Он перестал грабить пальцами землю, замер с полными кулаками, и послышался негромкий, сдавленный смех.
Или плач?..
– Слышишь меня?.. Чем тебе помочь?
Скиф поднял голову, затем кое-как поднял себя с земли.
– Чем ты поможешь? – спросил, всхлипывая, – плакал! – Ну чем ты мне поможешь?!
Едва передвигая столбообразные ноги, отошел к крайнему дубу, обнял его, постоял минуту и вдруг ударил по нему кулаками, сшибая кору, – забелели пятна обнаженной древесины.
– Все пропало! Все пропало!
– Ты же победил, Скиф...
– Победил?! – взревел он. – Я примучил тебя в братании! И то не уложил на лопатки!.. А должен был уложить в кулачном бою! Должен был!
– Разве это теперь важно, как победил?..
– Тебе не важно! Потому что ты еще дубок зеленый! Для тебя только победа, и больше ничего! А с меня листья облетают! Мне важно! Почему я тебя не сделал в зачине?! Почему?!
Инок заскрипел зубами, в крайнем отчаянии помолотил воздух кулаками и, спохватившись, что не должен показывать своих чувств в присутствии молодого аракса, сел под дерево, помолчал, зажимая себя в кулак.
– Десять лет готовился к этому поединку, – справившись с собой, проговорил он печально. – Десять лет искал систему нападения и защиты, полмира объехал, всех самых старых иноков отыскал. Год в Индии прожил, переболел лихорадкой, потом год на Кавказе, два – в Иране. В мусульманство перешел, обрезание сделал! Чтоб пустили хотя бы глянуть на их тайные камлания в пещерах... Три года по Карпатам ползал! У русинов жил, в гуцула превратился... И все впустую, да? Все напрасно?!
– Почему же напрасно, Скиф? – Это было странно – утешать победителя. – Ты нашел, что искал... Я ничего даже не слышал о таких... плясках. Танцевал, как Эсамбаев...
– Вот именно! Танцевал, а не дрался! И ты устоял! Против меня устоял!.. Все драному псу под хвост! Десять лет жизни! Что скажу Ослабу? А Пересвету?!
У него опять начиналась истерика, и, дабы не показывать слабости свои, он побежал прочь, так и забыв спросить о Поруке. И хотя Ражный не получал ее от калика, все равно Скиф должен был узнать, где и когда состоится его следующий поединок. Если же по какой-либо причине побежденный не имеет Поруки, то победителю надлежит искать встречи с Пересветом.
Впрочем, у них с иноком могли быть свои специфические отношения, и он не нуждался в слове Ражного, зная наперед, с кем и когда предстоит сойтись на ристалище...
Однако спустя минуты три, когда Ражный уже хотел уйти к дому вотчинника, Скиф вернулся. Не глядя на бывшего соперника, он забрел на ристалище и стал собирать в букетик редкие, уцелевшие цветы – иные чуть ли не из земли выкапывал. К этому времени совсем рассвело, сквозь низкую облачность проступила заря, и только теперь открылась картина суточной схватки: вместо клумбы было месиво из вязкого суглинка и стеблей портулака.
Собрав горсть не распустившихся еще цветов, он положил ее на траву и стал тщательно оттирать босые ноги: среди араксов была примета, что если унесешь с собой землю с ристалища, то следующего поединка может и не быть.
Потом вместо традиционного прощания вдруг спросил:
– Послушай, Ражный... мне почудилось, кто-то третий был? Когда ты сказал – довольно?
– Мне тоже, – обронил Ражный.
– Что – тоже?
– Кто-то третий подходил...
– Но ведь такого не может быть?.. Значит, почудилось. Ты же не станешь оспаривать победу?
– Не стану, Скиф...
Скиф пошел, так и не попрощавшись, однако вспомнил про букет, еще раз вернулся, поднял его с земли.
– У меня жена молодая, – объяснил он, по-прежнему не поднимая глаз. – Цветы любит...
В январе сорок пятого года Верховный готовился к Крымской конференции, как к генеральному сражению, понимая ее значимость, ничуть не меньшую, чем, к примеру, переломная Курская битва.
Исход войны был предрешен. Красная Армия добивала фашистов далеко от Москвы, уже на чужой территории, и делала это с приобретенным за суровые годы изяществом и блеском военных операций, потрясая мир их классическими формами, почти с ходу становящимися учебным пособием в военных академиях. Он принимал поздравления с очередными победами, выслушивал скупые или откровенные комплименты и все более проникался тревогой, почти такой же, как в сорок первом. Он отлично понимал, что с каждой победной военной операцией, с каждой европейской столицей, освобожденной советскими войсками, крепнет могущество его Империи и пропорционально прирастает количество враждебных ей государств, ибо его победы сеют не восхищение, а страх, пока затаенный, пока спрятанный под лукавые благодарные слова, послания, улыбки и рукопожатия. В тот период, когда небо над всем миром превратилось в овчинку, ему не простили, но временно забыли идеологию Империи, протянули союзнические руки и взирали с надеждой; теперь же, когда он переломил хребет монстру войны, сам постепенно становился монстром в глазах того же мира.
Верховный почувствовал это еще на Тегеранской встрече...
За долгие годы своего властвования он сильно изменил, переработал и трансформировал первоначальные масонские идеи мировой революции, а вернувшись из Ирана, поставил последнюю точку, упразднив ее штаб – Коминтерн. Он жесткой рукой затыкал рты недовольным и визгливым теоретикам мирового господства пролетариата и, как в тридцать седьмом, нещадно бросал их в лагеря, и одновременно понимал, что это не совсем убедительный аргумент, не доказательство своей непричастности к корневой идеологии. На его ногах гирями висел природный порок – пугающий призрак коммунизма, и даже если бы он всецело от него отказался сейчас – все равно бы не убедил Запад в своей лояльности.
