– Я пришла, – сообщила она торжественно.
Ражный вышел из воды, растерся полотенцем.
– Вижу... Как ты себя чувствуешь? После воскрешения?
– Будто заново родилась. Другим человеком...
– Постарайся не растерять это ощущение, не делай старых ошибок, – по-отцовски назидательно посоветовал он.
– Наверное, ты не понял... Я пришла к тебе, Вячеслав.
Он остановился, посмотрел ей в лицо и вдруг отметил, что цыганская пестрота ей идет, особенно старинная шаль. Широко открытые, доверчивые глаза ее лучились в полумраке, чуть подрагивали губы.
– Что скрывать, в общем-то я ждал этого часа, – признался он. – Не хотел и ждал... Даже звал иногда.
– Почему же прогонял?
– Вспоминал суженую. – Он взял из ее руки тяжелый пакет с вещами и пошел, но Миля обогнала, забежала вперед.
– Ты никогда не говорил о невесте...
– Не хотел с тобой говорить...
– И кто же она? Почему не женишься?
– Там есть проблемы, – уклонился от ответа. – Это очень хорошо, что ты пришла сейчас, сегодня. Я послезавтра уеду.
– К ней?
– Нет, по делам...
Она не отставала, все время забегала вперед – каблучки путались в траве.
– Суженая – это невеста, определенная судьбой, да? Или судом?
– Не знаю. По-моему, это одно и то же.
– А ко мне старичок приходил, с бородкой и в очках, – вдруг сообщила она. – Грибы в лесу собирал и заблудился... Я его вывела к тебе на базу.
– Что-нибудь спрашивал? – насторожился он, вспомнив ушедшего из вотчины инока Радима.
– Спрашивал... Как ты оживил меня, как воскресил.
– Ты рассказала?
– А что, это тайна?
– Теперь уже не тайна, коль рассказала.
– Кто это был? Старичок?..
– Опричник, – сказал правду Ражный.
– Значит, плохой человек? – испугалась она.
– Не обязательно... Опричником называют человека, который стоит опричь, то есть около...
Она ничего не поняла и в тот же миг забыла о старичке.
Ражный запустил двигатель электростанции и включил прожектор. Миля вошла в луч света и закружилась, развернув шаль, как крылья.
– Мне показалось, ты оживил меня, чтобы я стала твоей! Признайся, ведь это так? – Она засмеялась. – Я знаю! Это так! Так!
– Я только отогрел тебя...
– Но вложил столько тепла!.. Нет, огня!.. Что сердце бьется так сильно! И столько в нем любви! Нерастраченной любви!.. Взлечу сейчас и обниму весь мир!
Он ощутил ее подъемную силу – состояние, близкое к полету нетопыря, – подхватил на руки и внес в дом.
– Ты на самом деле стала совсем другая.
– Хочу, чтобы... это случилось сейчас же. – Она задышала в ухо. – Так долго ждала... И нет больше сил...
Ражный положил ее на свой диван, застеленный одеялом из волчьих шкур, бережно снял туфли.
– Погоди, я сейчас принесу постель.
– А мне нравится на шкурах!.. Как тепло и мягко!
– Там в изголовье полено. – Он достал из шкафа одеяло и подушки. – Холостяцкая кровать... А должно быть брачное ложе!
Ему сейчас не хотелось думать, что будет потом, как найти оправдание своеволию, кого из влиятельных или близких Ослабу иноков просить, чтоб ударили перед ним челом и добились позволения взять в жены мирскую девицу; он чувствовал торжественный миг и стремился хоть как-нибудь соблюсти ритуал, чтобы наконец-то свершился настоящий Пир Радости. Пусть без лошадей, без сумасшедшей скачки, без синего невестиного плаща – все это уже было, да обернулось ничем! – пусть нет новой, сделанной для новобрачных кровати, но нельзя, чтобы вовсе не было знаков и символов брачного ложа.
Обычно его готовили мать невесты и отец жениха, а если таковых не было ко времени женитьбы – их порученцы или кто-то из близких с каждой стороны. Доля всяких своевольников в том и заключалась, что они и меды варили сами, и пировали сами...
Из отцовского сундука Ражный достал светоч – кованый медный треножник с чашей на цепях, залил туда горючую жидкость из бутылочки, приготовленную из смолы дубовых желудей, сосновой живицы, растворенной в меду камеди и конопляного масла, после чего открыл сундук кормилицы Елизаветы. Он точно не знал, какая именно рубаха нужна для апофеоза Пира Радости, отыскал самую новую, расшитую красно-синими оберегами, и прежде всего решил переодеть в нее Милю.
Она лежала на одеяле из волчьих шкур без своих нелепых нарядов, с одной лишь бархатной лентой на горле.
– Погаси свет... Пожалуйста, – тихо попросила. – И ложись рядом. Я жду тебя, жду...
Ражный махнул наугад по выключателю, но принес светоч и, установив его в изголовье, стал поджигать масло в чаше. То ли оно было старым, то ли существовала некая технологическая тайна, но пахучая, густая жидкость никак не загоралась: пламя жило, разрасталось и обжигало пальцы лишь на спичке, а стоило опустить ее – с шипением гасло, словно в воде. В коротких сполохах этого огня он видел любопытные и зовущие глаза Мили, утешал ее:
– Сейчас... Обязательно получится! Я никогда не зажигал светочей...
– Верю, верю, ты же колдун. Ты же кудесник!
После очередной неудачной попытки, когда погасла спичка и в доме повис непроглядный мрак, она дотянулась до его руки и сказала:
– Если хочешь, давай оставим ночную лампу.
– Понимаешь, мне очень важно, чтобы исполнился... определенный обряд, – тихо проговорил он. – Это же наш праздник, особый праздник...
– Я согласна... Делай все, что хочешь.
Тогда он на ощупь снял с ее шеи потертую бархатную ленту.
– Вместо фитиля...
Огонь, будто ждал этой опоры, утвердился в чаше, вытягивая масло, и стал расти вверх узким, малиновым языком.
– Какой странный и чудный запах, – вымолвила она, усаживаясь лицом к светочу. – И пламя горит... Радужное.
– Сначала ты наденешь вот эту рубаху.
– Красивая... А зачем? Лучше, если я буду голой, как Ева. Ведь Ева не носила одежд, правда?
– Прошу тебя, надень. – Он положил рубаху ей на колени и сам вернулся к сундуку кормилицы. – Сейчас я найду простынь!
Все вещи в сундуке были переложены старыми, пересохшими травами, поэтому вокруг реял знакомый с детства терпкий и сладковатый дух. Ражный точно не знал, какую простыню следует взять; их было множество разных, полотняных, шелковых, шитых и с кружевами – опять же выбрал самую красивую на его взгляд, развернул слежавшуюся ткань, отряхнул от сухих цветочных лепестков шиповника.
Не будь он своевольником, завтра поутру ее бы вывесили на обозрение...
Огонь в светоче оживал и постепенно перекидывался с фитиля на разогретое масло. Освещенная им девственница тонула в большеватой рубахе, выглядывали только ступни ног и кончики пальцев из рукавов. Ражный застелил простынью шкуры, затем перенес Милю и накрыл оставшуюся часть дивана.
– Странно, – проговорила она, всецело повинуясь его рукам. – Твои... долгие приготовления меня возбуждают. И запахи... Ты действительно колдун! Нет, чародей.
– Это все придумал не я...
– А кто же?
– Люди... За долгие времена. – Он разгладил складки и бережно уложил девушку. – Вообще-то я даже не знаю, правильно ли делаю...
– Какие же это люди? Древние?
– Да, за прошлую историю человечества... Ты скоро все узнаешь. А сейчас не думай об этом.
– Нет, для меня все очень важно! Я должна запомнить и научиться! – Миля привстала. – Понимаю, ты совершаешь магический ритуал... Как он называется?
– Пир Радости... А на всяком пиру должен быть мед. – Ражный вновь осторожно уложил ее. – Сейчас я достану его и приду. Ты лежи и слушай свое сердце.
Он спустился в подпол за бочонком старого, хмельного меда – отец завел его когда-то именно для этого случая – налил один полный, вровень с краями, серебряный кубок, после чего еще раз открыл отцовский сундук, достал рубаху аракса и свой повивальный пояс – снаряжение, в котором выходил на ристалище Свадебного Пира.
В последнюю очередь, как и в вотчинном Урочище, поставил на стол икону Сергия.
И также не молился, как это делают обычно, ничего не просил, ибо важны были не слова, а символы. Переоделся, ощущая, как от рубахи исходит и впитывается в тело энергия воинского духа, после чего встал на одно колено перед Покровителем воинства и надолго замер со склоненной головой. Миля окликала его по имени, звала, однако он не обращал внимания, поскольку в этот миг не слышал слов, ибо находился уже в полете нетопыря.
