А вот мы с папой всегда были противоположных мнений. Когда он боялся, что кто-нибудь уйдет, он начинал сыпать комплиментами. Например, приходили мамины подруги, которые ужасно раздражали папу, и он игнорировал их все время, пока они не начинали прощаться. Вот тут он мило обнимал их, улыбался и провожал, провожал. Стоял в дверях и махал им, пока машина не исчезала из виду вместе с гостями. Представляю, что говорили мамины подруги. Мол, Джордж – настоящий джентльмен. Когда я уходила, он крепко обнял меня и помог сесть в машину. Жаль, Уолтер, что ты не похож на него.

Папа был силен в том, как произвести заключительное впечатление, отчего его смерть стала по сути символической. А я была другой. И проявилось это хотя бы в том, как я несколькими дурацкими словами облегчила Барбаре расставание. Точно так же я всю жизнь поступала с мамой и папой. Чтобы облегчить людям расставание, я заставляю их ненавидеть себя. Мне не приходило в голову, что эти люди надолго сохраняют в памяти мои выкрутасы испорченного ребенка и тем более саркастические выпады. А мне с самого раннего детства было привычнее как раз такое поведение.

Обычно я просила родителей пореже уходить из дома, но они меня не слушались. Оставались лишь в тех случаях, когда у них, так сказать, разряжались батарейки, то есть они были до того измучены лицезрением друг друга, что даже расходились по разным комнатам. У нас не было потребности проводить время втроем. Теперь я поняла, что больше многого остального – не всего конечно же – мечтала побыть со своими родителями в нормальной, естественной обстановке, а не когда они требовали меня к себе, чтобы с гордым чувством вручить какой-нибудь подарок или ошеломить неожиданным сообщением.

– Итак, Тамара, ты сама знаешь, насколько тебе посчастливилось, – начинала мама, у которой было обостренное чувство вины из-за того, что мы ни в чем не нуждались. – На свете много мальчиков и девочек, не имеющих твоих возможностей…

Ни разу я не ощутила волнения, которое они хотели пробудить во мне и которое я старательно изображала на лице. А мысленно я лишь повторяла: ладно-ладно-ладно, переходите к делу, что вы приготовили мне на сей раз?

– Поскольку ты с уважением относишься к тем очаровательным вещам, которые уже имеешь, поскольку ты самая лучшая из дочерей…

Ладно-ладно-ладно. Подарка нет. По крайней мере, его не видно. У мамы нет карманов, папа же как раз держит руки в карманах, так что на себе они не могли его спрятать. Значит, мы куда-то едем. Сегодня среда. У папы по четвергам гольф. У мамы ежемесячная чистка толстой кишки, и без этого она взорвется. Так что мы никуда не можем уехать до пятницы. Значит, уик-энд. Куда же они придумали отправиться на уик-энд?

– Мы поговорили и решили…

Ладно-ладно-ладно. Может быть, в Лондон? Но они часто бывают в Лондоне, и я там была. А они выглядят взволнованными. Значит, это место мы посещаем не часто. Париж. Не очень далеко. Денег хватит. Мама займется шопингом, папа будет ее сопровождать и втайне скупать все, что ей понравится, но что она сочтет слишком дорогим. А что буду делать я? Что мне делать в Париже? Неужели? Евродисней?!

– Мы даем тебе три попытки.

Мама чуть ли не визжит от восторга.

– Ну нет, мам, у меня не получится. Я не угадаю, – говорю я, стараясь выглядеть смущенной, взволнованной, растерянной и глубоко задумавшейся. – Ладно. – Я прикусываю губу. – Едем в гости к тете Розалин и дяде Артуру? – Я уже знаю, что, если сначала назвать совершенно невозможный вариант, родители будут в восторге от своего сюрприза. Потом я называю еще два паршивых варианта и наблюдаю, как мама кипит от восторга. Благослови ее Бог.

– Мы едем в Евродисней! В Париж! – кричит мама и прыгает как ребенок, пока папа достает рекламу отеля, в котором нам предстоит остановиться. Мама вглядывается в мое лицо, папа уткнулся в рекламу, чтобы немедленно обо всем рассказать. Вот это нужно сделать, это посмотреть, это купить. Посмотри на это, перелистай пару страниц, посмотри на это. Вещи, вещи, вещи.

Не важно, насколько родители считают себя умными и щедрыми, детей им не обойти.

Итак, вернемся к главному, когда я устроила форменную истерику, прежде чем они ушли. Я набросилась на них с оскорблениями, чтобы они не чувствовали себя виноватыми, хотя в глубине души мне как раз этого хотелось. Тем не менее они ушли и, вероятно, чувствовали себя очень виноватыми передо мной, отчего меня как раз ничуть не волновало то, что я им наговорила. Мне заранее было известно, что они все равно уйдут, несмотря ни на что, и, не желая показаться несчастной, брошенной мамой-папой на глазах Маи, я нарочно им нагрубила. И я отлично владела собой.

В последние недели перед смертью, может быть, даже дольше – не помню, – папа вел себя странно. Я ни с кем не говорила об этом. Наверное, как раз для таких вещей и существует дневник. Мне кажется, он собирался покинуть нас. Еще тогда я чувствовала что-то необычное, но не могла понять, что именно. Он был слишком добр. Я уже говорила, что он был добр с мамой, да и со мной, по правде говоря, если я отвечала ему тем же, но тогда это было как долгое прощание в дверях. Очень долгое прощание, от которого у меня осталось необыкновенно приятное последнее воспоминание. Долгое прощание, совсем мертвый. У меня было ощущение, что грядет беда. Или мы уйдем, или он.

Потом, после его смерти, когда у меня спрашивали и спрашивали о его поведении, я изображала невинно-смущенное выражение на лице, как у мамы, и говорила: «Нет, нет, я не замечала ничего необычного». А что было говорить? Примерно в течение недели до своей смерти папа как будто стоял в дверях и долго махал нам рукой, даже после того, как мы исчезали из поля его зрения.

Я чувствовала, что что-то надвигается на нас, и поступала так, как поступала всегда, – отталкивала его. Вела себя отвратительнее обычного, поступала хуже некуда, курила дома, возвращалась пьяная, и все в таком духе. Бросала ему вызов. Наши поединки стали еще ужаснее, мои выпады более личными. Жуть. Я поступала так, как поступала ребенком, когда не хотела, чтобы родители уходили. Короче говоря, я почти прямо сказала ему – уходи. И возненавидела его за то, что он сделал, когда он сделал это. А теперь я тоскую по нему и ненавижу себя, и мне слишком тяжело это выносить. Хорошо бы он не думал о моих чувствах после нашего последнего разговора! Я попрощалась с ним как последняя дрянь, и он в ответ поступил так, чтобы я не забыла этого до конца своих дней. Может быть, он сделал это не из-за меня, но как запретить себе думать?

Не знаю, замечала ли что-нибудь мама. Может быть, и замечала, но молчала. Если она ничего не чувствовала, значит, чувствовала я одна. Надо было что-то сказать. А еще лучше, что-нибудь сделать и остановить его.

Прости меня, папа.

Что, если бы, что, если бы, что, если бы… Что если бы мы знали, какую беду принесет нам завтрашний день? Могли бы мы предотвратить ее? Могли бы?

Наутро я решила позавтракать с мамой в ее комнате. Кажется, это встревожило Розалин, которая дольше обычного крутилась возле маминой постели, передвигала мебель, накрывала стол для нас двоих возле окна, раздвигала шторы, открывала окно, прикрывала его, потом открывала его пошире, спрашивала меня, нет ли в комнате сквозняка. – Розалин, пожалуйста, – тихо попросила я.

– Да, детка, – отозвалась она, продолжая заниматься постелью, яростно взбивать подушки, подтыкать одеяло с такой тщательностью, что я не удивилась бы, если бы она облизала простыню, прежде чем положить одеяло и запечатать его в виде конверта.

– Вам не нужно этим заниматься. Я сама все сделаю после завтрака. А вы идите к Артуру. Уверена, он хочет повидаться с вами перед уходом на работу.

– Его ланч на столе. Он знает.

И она продолжила взбивать, приглаживать, а потом, словно недовольная своей работой, начала все сначала.