– А следует из этого, Андрей Николаевич, – после очередного вздоха произнес Сулимов, – что вас нельзя отправлять в прошлое. Ненадежный вы человек...

Сулимов замолчал, и в помещении воцарилась абсолютная тишина, и Кононов с прорвавшейся таки тревогой подумал, что находится глубоко под землей, и никто там, наверху, не знает об этом, да если бы и знал – что толку? И ему не выбраться отсюда, и не увидеть больше никогда солнечного света, зеленой листвы, тополиного пуха, вообще больше ничего не увидеть... Потому что жизнь его нескладная оборвется здесь, в этих адских глубинах, и оборвется, вероятнее всего, очень скоро – чего им тянуть-то, радетелям о судьбах родной страны и собственных судьбах.

«Стоп-стоп-стоп! – подал голос некто, настроенный более оптимистично. – Зачем им такой грех на душу брать? Ты что, представляешь для них какую-то опасность? Демонтируют твою встроенную машинку и выпихнут тебя коленом под зад на все четыре стороны: иди, рассказывай, – кто тебе поверит?..»

«Прибьют, – возразил другой голос. – И не такой уж для них это страшный грех – так, неприятная обязанность, не более. У этой конторы, поди, таких грехов – немерено. Прибьют – зачем им такой геморрой? Обязательно прибьют, чтобы лишних проблем себе не создавать. Ты же помнишь мудрого товарища Сталина, сам его недавно цитировал: «Нет человека – нет проблемы». Знал толк в афоризмах, чертяка! Так что оставь надежду сюда вошедший... И здесь же и закопают, будь уверен...»

Ни Сулимов, ни Иванов на Кононова не смотрели, словно специально избегали его взгляда, и Кононову это показалось недобрым знаком.

«Машинка! – внезапно полыхнуло в сознании. – У тебя же есть машинка, урод ты человечий! Запускай ее, пока не поздно...»

Он мысленно поблагодарил этих деятелей из седьмого отдела за укол, потому что все-таки вполне контролировал себя, не впадал в панику и мог размышлять здраво и конкретно, без суеты и метаний. Он ощущал себя не перепуганным мышонком, угодившим в мышеловку, а волком, которого егеря прижали к флажкам. «Я из окружения вышел за флажки – жажда жизни сильней...» – зазвучал у него в голове хриплый голос гениального барда. Он не собирался позволить этим двоим выполнить миссию его могильщиков. Он не желал покоиться в чужой московской земле, а предпочитал, когда придет срок, быть похороненным в Твери-Калинине, рядом с отцом и матерью...

«Врубай машинку, – сказал он себе. – И двигай в тридцать первое декабря».

Сейчас не время было думать о том, как он выберется из этих подземелий, перенесясь в прошлое, в последний день две тысячи седьмого года. Сейчас главное было – сосредоточиться, настроиться, активировать имплантат. Но сначала все-таки попытаться выяснить, какую судьбу уготовили ему эти подземные кроты из очень серьезной конторы – ведь насчет его дальнейших перспектив пока не было сказано ни слова.

Его голос нарушил могильную тишину:

– И что теперь?

– А вы не догадываетесь? – вновь ответил Сулимов вопросом на вопрос, и теми же словами, упорно стараясь не глядеть на Кононова.

Уже считал пустым местом? Или балластом, который надлежит немедленно отправить за борт?

И Кононов тоже повторил свою недавнюю фразу:

– Предпочитаю услышать ответ, а не строить догадки, – словно они с Сулимовым были актерами и просто играли свои роли.

– И что бы вы хотели услышать, Андрей Николаевич? – подал голос Иванов.

Это вновь, как когда-то, прозвучало так же неожиданно, как если бы заговорил вдруг египетский Сфинкс или мавзолейный Ленин. И Кононов понял, что шансов у него нет.

– Не знаю, – сказал он. – У меня почему-то голова кружится.

Он закрыл глаза, намереваясь, пока не поздно, сконцентрировать все мысли на машине времени... И вновь услышал негромкий голос Иванова:

– Не напрягайтесь понапрасну, Андрей Николаевич, у вашей машины нет ключа зажигания.

«Подстраховались, – обреченно подумал Кононов. – Сергею удалось, а мне, похоже, вряд ли...»

Открыв глаза, он обвел взглядом свою приговорную «двойку» и неторопливо начал:

– Господа, по-моему, я к вам не набивался. И если я вам не подхожу, то предпочел бы, чтобы вы оставили меня в покое и поискали для этого дела кого-нибудь другого. Но! – он подался вперед, всматриваясь в лица Сулимова и Иванова, очень напоминающие сейчас застывшие неизменные лики манекенов. – У меня тоже появилась своя теория насчет вмешательства в прошлое. Ее можно сформулировать одним-единственным предложением, вот таким: как ни старайся изменить прошлое во имя получения желаемого результата в будущем, то, чему суждено случиться, обязательно произойдет, рано или поздно. А если еще короче: чему быть, того не миновать. Старая истина, не правда ли? Фатализм – такой у нее ярлычок. Не дадите родиться Сергею – родится кто-то другой. И машина времени все равно будет, потому что ей суждено быть, не сегодня, так завтра, или через неделю, или через год. Все, что должно появиться, – непременно появится. И мало ли чего я там про Горбачева наплел под воздействием коньяка вашего виртуального. Это не я говорил, это коньяк говорил. Далеко не всегда то, что у трезвого на уме – у пьяного на языке, у трезвого и мыслей-то таких нет. Так что бросили бы вы это безнадежное дело, господа, у вас же не артель «Напрасный труд»... А вот виртуалка – это круто, это будет посильней «Фауста» Гете. Только зря вы ее в подземелье ховаете, ее на всех углах вместо игральных автоматов и компьютерных залов ставить надо. Народ валом повалит, сто процентов, – подальше от действительности, в свои воспоминания.

Контора ваша озолотится, а если вы эту игрушку еще и на экспорт поставлять будете, то Билл Гейтс лопнет от зависти...

Сулимов и Иванов молчали.

Кононов собирался добавить еще что-то, но в этот миг свет погас, сменившись непроницаемым мраком, таким плотным и безнадежным, какой бывает, наверное, только в подземельях.

Секунду спустя Кононов уже вскочил с кресла, намереваясь броситься к двери, движимый единственной мыслью: выбраться из этого помещения, сбежать от этой расстрельной «двойки» – а там, глядишь, кривая вывезет. Главное – появился хоть какой-то шанс...

Он не сделал и трех шагов, когда во мраке раздался негромкий хлопок – и пахучая теплая волна плеснула прямо ему в лицо.Удушливая волна... Он задохнулся и, не успев ничего сообразить, начал падать... падать... падать...

Холод... Темнота... Темнота... Холод...

Тянулись, тянулись, тянулись бесконечные холодные коридоры, их стены были почти невидимы в темноте, и каждый следующий поворот ничем не отличался от предыдущего... или же этот Бог весть когда начавшийся путь к неведомой конечной точке был на самом деле ходьбой по кругу? Слепцы шагают в пустоте отмеренный им срок от первого вздоха до последнего вздоха, и думают, что беспрестанно движутся вперед, по восходящей, а на самом-то деле просто возвращаются в исходный пункт – и растворяются во всеобъемлющей пустоте, кроме которой и нет больше ничего на свете...

Он не знал, куда и зачем идет по сумрачным промерзлым узким коридорам, и когда и где сделал первый шаг – но продолжал свое монотонное передвижение, потому что откуда-то знал: стоит остановиться – и стены тут же сомкнутся подобно тискам, безжалостно раздавят его кости, и весь этот лабиринт, сотканный из пустоты, превратится в глыбу льда, в ледяной янтарный монолит, в глубине которого навеки застынут его исковерканные, расплющенные останки, сотворенные из той же пустоты...

Он представил себе эту безрадостную картину – и ускорил шаг... Вернее, собирался ускорить шаг, но оказалось, что он вовсе никуда не идет, а сидит на утрамбованном снежном выступе, горит свечка, отражаясь в карманном зеркальце, вдавленном в снежную стенку, и, кажется, кто-то еще находится здесь, рядом с ним, в этой холодной тесной пещере... Чьи-то смутные лица... Чьи-то глаза, в которых отражается огонек прихваченного из дому огарка. Толик? И рыжий Карабан?.. Откуда они здесь, соседские мальчишки, партнеры по дворовым играм? И откуда здесь он?.. И кто он – двенадцатилетний Андрюха Кононов – или сорокалетний Андрей Николаевич?..