При жизни опубликовано пять сборников: «Стихотворения» (1916), «Розы Пиерии» (1922), «Лоза» (1923), «Музыка» (1926), «Вполголоса» (1928) и значительное количество критических статей. Опера А.А. Спендиарова на либретто С.Парнок «Алмаст» впервые поставлена в Большом театре в 1930 г. и имела большой успех.
Москва
Дорогой мой, прекрасный друг!
Знаю, что пропустила все сроки. Я не писала тебе катастрофически долго, но, видит Бог, не из небрежности, или от забвения. Каждый день помнила и знала, что поступаю непростительно, почти каждый день бралась за письмо, – и не могла. Вот уже 2 1/2 месяца как и физически и духовно – я вне себя. Физически – все время хвораю, даже уходила со службы (не служила весь Ноябрь и Декабрь, а теперь опять тяну лямку) [134]. Душевное же состояние не могу лучше определить, как тютчевской строкой «Пройдет ли обморок духовный» [135]. Мне кажется, что он никогда не пройдет. Я ничего не вижу, не слышу (даже музыка не доходит до меня) – со дня твоего отъезда [136] не написала ни одной строчки стихов. Я мертва и зла, – отвратительна. Почти все время хвораю – бронхит и беспрерывная возня с желудком. Мучаюсь бесконечно всей нуждой и безвыходностью, которые вижу в жизни моих близких, стараюсь, – и ничего не могу сделать. Никогда я не чувствовала себя такой бессильной, и от этого в истерическом состоянии. Дорогая моя, в КУБУ я бываю почти каждую неделю. Свободных пайков нет. Наши пайки тоже сокращены, ожидается ещё сокращение и пересмотр списков [137]. Поптович [138] со мною чрезвычайно любезен, но, к сожалению, он ничего не может сделать. Была я и у Домогатского [139] в Серебряном переулке. Картины не проданы, за них, он говорит, давали так мало, что он не решился продать. Напиши, на какой минимум ты согласна. Почему картины без рам? Где рамы? Ведь с рамами они значительно выиграют. Дорогая моя! Я не поздравила тебя со днем Ангела [140]. Прости меня. Со дня на день откладывала это, – и не могла написать. Повторяю: я – не в себе. Две недели я прожила под Москвой в Малаховке, поехала туда, чтобы отдохнуть, и только больше ещё устала, – мне пришлось отрабатывать аванс, взятый у «Шиповника», – писала статью о Ходасевиче, – как я выжимала её из себя, с какой мукой, – знаю только я. Ну, да это, слава Богу, уже прошло, – и я уже больше не должна писать. «Розы Пиерии» [141] вышли – я к ним холодна. Пришлю тебе. «Лоза» [142] выходит в издании «Шиповника». Я уже держала корректуру. Скоро должна выйти эта книжка. А 2-ая книга стихов примерзла в Госиздате – и наверное там не выйдет: слишком много о Боге, а сейчас гонение на Бога все усиливается! [143]. Моя статья об Ахматовой [144] не пропущена цензурой, заметка об эротических сонетах А.Эфроса [145] – тоже. Думаю, что и статью о Ходасевиче ждет та же участь. Голубка моя, с каждым днем мне Москва все труднее. Meчтаю о том, чтобы уехать, но куда? Знаю, что некуда, а если бы и было куда, нельзя – из-за Милочки [146]. У неё процесс в правом легком. Она страшно худеет, и это меня бесконечно печалит. 31-го или 1-го я получу жалование и пришлю тебе ценным пакетом 50 миллионов. Над‹ежда› Вас‹ильевна› Холодовская [147] уверяет, что на эти деньги у вас можно многое купить – у нас это не деньги. Мы с Ириной [148] вырабатываем около 1 1/2 миллиардов в месяц и в постоянном безденежьи. Если бы не нужно было помогать здешним моим близким, я бы послала больше. Напиши мне, родная, подробно, как у вас? Что вам в первую очередь нужно? Напиши немедленно. Я приготовила, упаковала, зашила тебе посылочку ко дню Ангела – муки, пшена и шоколаду (всего около 20 фунтов), отнесла на почтамт и не могла отправить потому, что не было 15 миллионов для отправки. Так она и лежит у меня. Отправлю, как только будут деньги. Напиши, по какому адресу послать – в Феодосию (если туда, то кому), или в Судак? Напиши мне, любимая моя, поскорее. Я верю, (и это последняя моя надежда), что если бы ты была здесь, я воскресла бы. А так все безнадежно. Целую тебя нежно, люблю тебя навеки.
Твоя Соня.
[На полях:] Сердечный привет всем твоим. Напиши мне. Адины стихи из-за религиозного духа никуда не пристроить [149]. Не знаю, как с ними быть. Приехавшие из Берлина говорили, что Николай Алекс‹андрович› и Ив‹ан› Алекс‹андрович› [150] устроились там не хуже, чем в Москве. Открыта Вольная Философская Академия и имеет там огромный успех. Евгении Антоновне [151] нежный привет и благодарность за письмецо. Поздравляю её с минувшим днем Ангела. Напишу ей как только смогу.
Твоя Соня.
Москва
Дорогие друзья мои!
Получила Ваше ответное письмо и почувствовала, что Вы всей душою с Машенькой [152] и, значит, со мною. Это меня очень поддерживает. Любовь Александровна [153], должно быть, уже получила письмо, которое Машенька ей написала из лечебницы. Она сама сообщила о своей болезни, т‹ак› ч‹то› нужно писать ей, отнюдь не делая вида, что она просто в санатории на отдыхе. Вы знаете, что она больна нервно, что душевное равновесие её нарушено, что она в санатории для нервных больных для того, чтобы полным покоем и изоляцией от прежней обстановки восстановить душевное равновесие. Из двух записочек Любови Алекс‹андровны› Машеньке передана та, в которой поздравления с праздниками и ни слова не говорится о её болезни. А теперь, по получении Машенькиного письма, надо ей написать по существу. Милая Любовь Александровна, напишите ей так же просто, как Вы написали бы здоровому человеку, только с максимальной нежностью. Ведь Машенька совершенно здорова, разумна, абсолютно нормальна в своем мышлении, за исключением определенного круга идей, безусловно, болезненных. Она так и говорит сама: «я больна недоверием». Вот уже три недели, как она в санатории, и доктор, и все, кто навещают её (меня ещё её доктор к ней не пускает, но я надеюсь, что скоро и меня к ней пустит), находят, что её состояние заметно улучшается. Она ещё не избавилась от тех мыслей, которые так терзали её, но они значительно смягчились и утратили свою мучительность. В разговоре её упорно проскальзывают фразы: «пусть лучше все будут мне врагами, чем мне быть врагом кому-нибудь», «пусть лучше все надо мной издеваются, чем мне издеваться над кем-нибудь». Настроена она (за исключением тех редких сравнительно дней, когда в ней вспыхивает раздражение и горечь, что её определили в санаторию, «чтобы избавиться» от нее), очень смиренно. Она спросила свою сестру Веру [154]: «Как ты думаешь, эта болезнь мне от Бога?» и когда та сказала: «Все от Бога», Машенька сказала: «значит, я должна принять ее». Вообще, судя по всему, она смотрит на свое заболевание и пребывание в лечебнице, как на искус. Она, очевидно, очень сильно работает над собою. Потребовала, чтобы ей принесли материю, и шьет себе рубашку. Вначале, когда ей привезли материю, она сказала: «значит, я себе саван буду шить», и испугалась, а потом начала шить. Жаловалась она Ольге Николаевне [155] на слабость своей воли: «Только что я примусь за шитье, сейчас же кто-нибудь приходит и говорит: “Люд‹мила› Влад‹имировна›, бросьте шить, пойдемте лучше погуляем”, а я говорю: “Нет, я не пойду, – я должна работать”, а через 5 минут я уже чувствую, что не могу работать, и мне хочется итти гулять. Каждый может влиять на меня». Несколько раз, упорно, она, почти при каждом свидании с Верой, говорила: «Я поеду в Судак к Любе: там я буду нужна». Всем нам, конечно, хочется побаловать ее; при каждом посещении возят ей то фрукты, то что-нибудь сладкое, и она всегда очень сурово относится к этому. Чувствуется, что она точно воспитывает себя в крайней строгости, готовит себя к новой трудовой жизни. Очевидно, мысль о своей праздности и бесполезности не покидает её и поэтому в уходе за Любовь‹ю› Алскс‹андровной› [156] она видит пока что единственный правильный для себя путь. Она упорно повторяет: «там я буду нужна». Мы отвезли ей новое платье, п‹отому› ч‹то› её старое совсем износилось, но она упорно ходит в старом; никакого баловства она сейчас по отношению к себе не допускает. Ведь Вы знаете, что она красила волосы хной; теперь, т‹ак› к‹ак› она давно уже не красила их, они у корней совсем поседели; Вера предложила ей привезти ей хны, но она ответила: «помешанные не красятся».
