Машенька спокойная и светлая. Я часто срываюсь, и опять карабкаюсь вверх. Bероятно, так будет до самой последней минуты.

Евгению Антоновну и Любовь Александровну благодарю за поздравления [209] и шлю им сердечный привет.

Тебя нежно целую.

Твоя София.

P.S. Ольга Ник‹олаевна› кланяется тебе. Она за лето не отдохнула и опять завалена работой. В общем, у всех какая-то окончательная, непоправимая усталость, и жить очень грустно.

[На обороте листа:]

За стеною бормотанье,

Полуночный разговор…

Тихо звуковым сияньем

Наполняется простор.

Это в небо дверь открыли, -

Оттого так мир затих.

Над пустыней тень от крыльев

Невозможно золотых.

И, прозрачная, как воздух,

Едкой свежестью дыша,

Не во мне уже, а возле

Дышишь ты, моя душа.

Миг – и оборвется привязь,

И взлетишь над мглой полей,

Не страшась и не противясь

Дивной легкости своей.

[18.IX.1926 г.]

Все отдаленнее, все тише,

Как погребенная в снегу,

Твой зов беспомощный я слышу

И отозваться не могу.

Но ты не плачь, но ты не сетуй,

Не отпевай свою любовь,

Не знаю где, мой друг, но где-то

Мы встретимся с тобою вновь.

И в тихий час, когда на землю

Нахлынет сумрак голубой,

Быть может, гостьей иноземной

Приду я побродить с тобой

И загрущу о жизни здешней,

И вспомнить не смогу без слез

И этот домик и скворешню

В умильной проседи берез.

[21.IX.1926 г.]

с.Халепье

Дорогая Женечка!

Знаю, что на этот раз пропустила все сроки, и молчание мое, в ответ на твои 2 письма совершенно отвратительно, – и тем не менее написать настоящего письма не могу

Вот уже 1 1/2 месяца как мы отдыхаем. Мой отдых покамест выражается в том, что нервное напряжение, которым я, очевидно, держалась в Москве, кончилось, и повыползла из меня всякая, сдерживаемая до этих пор волей, хворь. Так, весьма странно и неприятно выражается пока моя поправка. Хочу надеяться, что это в порядке вещей и что по приезде в Москву все-таки окажется, что я набралась здесь сил и здоровья и могу быть работоспособным человеком.

Жизнь наша здесь и весь здешний быт – чистейший анахронизм: до такой степени все мирно и медлительно. Думаю, что лучшего места для отдыха не сыскать. Несмотря на вещественные доказательства гражданской войны (которая на Украине была особенно ужасна) – на обгорелые сады и мазанки – не верится, что в этом краю была революция. И как после этого темпа мы снова окунемся в московский водоворот – не могу себе представить!

Напиши о себе и о внутренних своих событиях. Внешние, я знаю, все те же. У всех у нас так же безысходно: безденежье, безработица – и трудно, трудно до тошноты!

Здесь не написала ни одной строки. Посылаю тебе одно из последних московских стихотворений [210]. Об издании нового сборника бросила думать: не время сейчас таким стихам.

Ольга Николаевна шлет сердечный привет. Машенька сама напишет тебе.

Целую тебя нежно и жду вестей.

Твоя София.

Адрес: Почтовое Отделение М. Триполья, Киевского округа. Село Халепье, Ленинская ул., дом 13. Г.Остапенко. Мне.

[На обороте листа:]

Мне снилось: я бреду впотьмах,

И к тьме глаза мои привыкли.

И вдруг – огонь. Духан в горах.

Гортанный говор. Пьяный выкрик.

Вхожу. Сажусь. И ни один

Не обернулся из соседей.

Из бурдюка старик-лезгин

Вино неторопливо цедит.

Он на меня наводит взор,

– Зрачок его кошачий сужен, -

Я говорю ему в упор:

«Хозяин! Что у вас на ужин?»

Мой голос переходит в крик,

Но, видно, он совсем не слышен:

И бровью не повел старик,

Зевнул в ответ и за дверь вышел.

И страшно мне. И не пойму:

А те, что тут со мною, возле,

Те – молодые – почему

Не слышали мой громкий возглас?

И почему на ту скамью,

Где я сижу, как на пустую,

Никто не смотрит?… Я встаю,

Машу руками, протестую -

И тотчас думаю: Ну что ж,

Итак, я невидимкой стала?

Куда ж теперь такой пойдёшь! -

И подхожу к окну устало…

В горах, перед началом дня,

Такая тишина святая!

И пьяный смотрит сквозь меня

В окно – и говорит: Светает…

[12.V.1927 г.]

Дорогой друг!

Спасибо тебе за то, что ты на меня не сердишься и не перестаешь помнить меня и любить, несмотря на моё слишком уж долгое молчание. Но год был настолько труден, и для нас и для близких, что положительно не хватало ни сил, ни времени на душевное общение. Жили, да и продолжаем ещё существовать в каком-то полуобморочном состоянии. Ты, наверное, знаешь, что у Ольги Ник‹олаевны› умер брат, единственный, ещё не старый – всего 44 года прожил на этом чудном свете, и последние 3 месяца жизни – в состоянии затравленного зверя. Очень тяжело мы это пережили. Осталось у нас, т‹о› е‹сть› у Олюшки (а это значит, что и у меня), двое его детей – 5-ти летние близнецы. Ольга Ник‹олаевна› работает, как вол. Целый день на лекциях, а я сижу дома и перевожу какую-нибудь пакость [211]. А когда нет работы, хвораю. Давление крови у меня чудовищное! 250 – вместо 140. Недели 3 назад ставили мне пьявки (за уши), выпустили стакана 2 крови. Я очень ослабела, но немного легче стало жить на свете. Милая Женечка! Всего не напишешь в письме, а сказать хочется так много, и все боюсь, что ничего я не успею сделать из того, что хочу и так надо yспеть. На Кавказ меня уже не посылают, чему я очень рада, п‹отому› ч‹то› лечения кавказского боюсь смертельно: многие мои знакомые после этого умирали. Посылают меня на север – в Сестрорецк. Но и туда я не поеду – и дорого и людно. Мечтаю о тишине и лесе. Думаю, что летом мы не увидимся, и когда увидимся – не знаю. Только знай, что я, несмотря на то, что большая тяжесть на меня навалилась – и чем дольше я живу, тем она тяжелее – все-таки не забываю старых друзей, моей южной родины и всегда думаю о ней с благодарностью.

Стихи у меня – такой мрачности, что и посылать не хочется [212]. Невеселый я поэт! Жалко, что Попов [213] твой меня любит. Счастливее любить не таких!