Уильям Кларк Хендерсон.

Я посмотрел на фото и увидел.

Себя.

Живого-здорового, на пороге окончания школы!

Мое второе я.

Точная копия: одинаковые ресницы, брови, мелкие и крупные поры, из ноздрей и ушей одинаково торчат волоски.

Я. Сам. Собственной персоной.

Нет! — подумал я. И сравнил еще раз. Да!

Меня словно подбросило. Я сорвался с места.

Не выпуская из рук папку с журнальными вырезками, я полетел в Росуэлл и, весь в поту, схватил такси, чтобы к полудню успеть в местную школу.

Выпускная процессия уже начала свой путь. Я занервничал. Но когда со мной поравнялись эти юноши и девушки, на меня снизошло невыразимое спокойствие. Судьба шепталась с Провидением, пока мой взгляд изучал две с лишним сотни цветущих лиц: на некоторых вспыхивали широкие запоздалые улыбки, а иные светились нескрываемой радостью оттого, что годы мучений остались позади.

Молодые люди шли отстаивать добро или что-то иное, заключать несчастливые браки, делать блестящую карьеру или тянуть свою лямку.

И вот появился он. Уильям Кларк Хендерсон.

Мое другое я.

Он, смеясь, шагал рядом с миловидной темноволосой девушкой, а я узнавал собственный портрет, помещенный давным-давно в нашем школьном вестнике. Я видел мягкую складку под его подбородком, не знавшие бритвы щеки и блуждающие, близорукие глаза, которым не дано охватить жизнь, но суждено искать пути к библиотечным стеллажам и пишущим машинкам.

Проходя мимо меня, он поднял взгляд и оцепенел.

Я чуть не помахал ему рукой, но вовремя удержался, видя, что он и так прирос к месту.

Потом он сделал несколько шагов, спотыкаясь как раненый. Лицо побледнело, руки искали опору, а губы выдохнули:

— Отец! Как ты здесь очутился?

У меня остановилось сердце.

— Так не бывает! — воскликнул юноша. — Ты же умер! Два года назад! Такого не может быть. Как? Откуда?

— Ничего подобного, — удалось мне произнести после долгого молчания. — Я вовсе не…

— Папа! — Он схватил меня за обе руки. — Господи боже мой!

— Не надо, — сказал я. — Ты принимаешь меня за кого-то другого.

— За кого? — умоляюще спросил он. — Как же так?

— Не задерживайся, — сказал я. — Тебя ждут.

Он отступил.

— Ничего не понимаю, — вырвалось у него сквозь слезы.

— Я тоже ничего не понимаю.

Его бросило ко мне. Я резко поднял руки:

— Нет. Не делай этого.

— Ты останешься?… — всхлипнул он. — Побудешь здесь после?…

— Да, — с трудом выдавил я. — Нет. Не знаю.

— Хотя бы как гость, — попросил он. Я промолчал.

— Очень прошу, — сказал он.

Когда я кивнул, на его щеках проступил румянец.

— Что это все значит? — в недоумении спросил он.

Говорят, когда человек тонет, у него перед глазами проносится вся жизнь. Стоило Уильяму Кларку Хендерсону застопорить движение процессии, как мои мысли отчаянно заметались, увязли в озарениях и вопросах, но так и не нашли ответов. Неужели в мире есть семьи, которые одинаково рассуждают, строят планы, лелеют мечты — и при этом закованы в одинаковое обличье? Неужели существует генетический заговор с целью захвата будущего? Неужели придет день, когда эти неведомые, неузнанные отцы, родные и двоюродные братья, племянники возвысятся как правители? А может, все решает святой дух, Божий промысел, Его неисповедимая воля? Может, все мы выросли из одинаковых семян, разбросанных широкими взмахами руки сеятеля, дабы не прорастали слишком густо?

В таком случае, не приходимся ли мы братьями — в самом широком, труднопостижимом смысле — волкам, птицам и антилопам, не одинаковые ли окрасы, масти, пятна метят нас, поколение за поколением, насколько хватает мысленного взора? Что за этим кроется? Рачительное отношение к генам и хромосомам? Но к чему такая экономия? Может, лики этой Семьи, разбросанные на большие расстояния, исчезнут к 2001 году? Или, наоборот, копии будут множиться, чтобы подчинить себе всю родственную плоть? Или все это — чудо обыденного бытия, превратно истолкованное двумя ошеломленными глупцами, которые в теплый день выпускной церемонии пытаются докричаться друг до друга сквозь слепоту поколений?

Все это попеременно мелькало у меня перед глазами, сменяя свет мраком и мрак — светом.

— Что все это значит? — вторично прозвучал тот же вопрос моего второго я.

Тем временем колонна выпускников уже почти скрылась из виду, обогнув место, где двое безумцев пререкались одинаковыми голосами.

Мой ответ получился совсем тихим — его трудно было расслышать. Когда завершится эта история, подумал я, надо будет порвать фотографии, сжечь заметки. Продолжать поиски старых ежегодников и забытых лиц — чистой воды безумие! Выбрось все бумаги, приказал я себе. И побыстрее.

По дрожащим губам юноши я прочел немой вопрос:

— Как ты сказал?

— Все мы одинаковы, — прошептал я. А потом прибавил голоса:

— Все мы одинаковы!

Я ждал, что вот-вот зазвучат неизбывно грустные слова Киплинга:

Чтоб нам себя не позабыть.

Увидев, как Уильям Кларк Хендерсон получает аттестат зрелости…

Я отступил назад, задохнулся от спазма в горле и сорвался с места.

Говорят, этот город, Мексикали, теперь сильно изменился. Будто бы и жителей там прибавилось, и фонарей стало больше, и ночи теперь не такие длинные, и дни куда веселее.

Но я не собираюсь туда ехать, чтобы только в этом убедиться.

Потому что Мексикали запомнился мне одиноким и неприкаянным, похожим на старого пса, лежащего в пыли посреди дороги. И если подрулить к нему вплотную и посигналить, он лишь вильнет хвостом и улыбнется рыжеватыми глазами.

Но больше всего мне врезался в память канувший в прошлое мексиканский цирк-шапито.

В конце лета 1945 года, когда где-то за тридевять земель отгремела война, а продажа бензина и автомобильных шин была строго нормирована, один из моих приятелей предложил прокатиться до Калексико[16] вдоль моря Солтона.[17]

По пути на юг в дребезжащем «студебеккере» модели А, из которого валил пар и сочилась ржавая вода, мы останавливались в душные послеполуденные часы, чтобы нагишом ополоснуться в ирригационных каналах, образующих в пустыне зеленые полосы вдоль мексиканской границы. В тот вечер мы только-только въехали в Мексику и уплетали холодный арбуз, сидя на скамье в окруженном пальмами сквере, куда люди приходят семьями: веселятся, галдят, плюются черными семечками.

Мы бродили по неосвещенному приграничному городку босиком, опуская ступни на мягкую бурую пыль немощеных дорог.

Теплый пыльный ветер загнал нас за угол. Там стоял маленький мексиканский цирк-шапито: старый шатер, побитый молью, с кое-как залатанными прорехами, удерживаемый изнутри только древним каркасом — не иначе как из костей динозавра.

Зато музыка неслась сразу из двух мест.

По одну сторону от входа хрипел проигрыватель «Виктрола», который через два похоронных рупора, запрятанных высоко в кронах деревьев, воспроизводил звуки «Кукарачи».

По другую сторону играл настоящий оркестрик. В его составе были: барабанщик, который наносил удары по огромному барабану с такой страстью, словно убивал собственную жену, тубист, обвитый с головы до ног медными потрохами своего инструмента, трубач, напустивший в трубу целую пинту слюны, а также ударник, чья пулеметная дробь заглушала как живых, так и механических исполнителей. Этот ансамбль наяривал «La Raspa».

Под эту какофонию мы с приятелем перешли на другую сторону вечерней улицы, продуваемой теплым ветром; на обшлагах наших брюк обосновалась целая туча кузнечиков.