Ольга Николаевна Михайлова

Возмездие

Возмездие (СИ) - i_001.jpg

«Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стопы свои в крови нечестивого».

Пс 57.11

«Пали твердыни Вавилона, ибо это — возмездие Господа; отмщайте ему, как он поступал, так и вы поступайте с ним».

Иеремия, 50, 15

«Non vosmetipsos defendentes, carissimi, sed date locum irФ.

Scriptum est enim: Mihi vindicta: ego retribuam, dicit Dominus».

Romans 12.19[1]

Пролог

Только вчера просил Альбино в молитве на повечерии: «Domine, mentibus nostris infunde…»[2], и вот, — о, зримая благодать неизреченная, сладость неизглаголанная, упоение высшего созерцания, чудо красы Божьей: раскрыл под окнами кельи его розовые бутоны миндаль. Альбино торопливо сбежал по ступеням в сад и спрятал лицо в цветы, вдыхая благовонный аромат как приветствие ангельское.

— А вот Боэций красу земную почитал мимолётной и полагал, что негоже монаху упиваться великолепием небес звёздных, восторгаться прелестью древес цветущих да прельщаться благолепием красоты женской, ибо сие суетно да и пагубно к тому же, — у овина появился брат Гауденций. Он нёс на плече хомут, явно направляясь на конюшню. В голосе его сквозила лукавая насмешка, и Альбино улыбнулся ему. — Тебе Онофрий передать велел, — приблизившись и воровато оглянувшись, тихо сообщил келарь, легко переходя от назидательного тона к задушевному, — сегодня он хочет открыть тот бочонок, что нашёл в старой крипте. После вечерни приходи через кладбище в винный подвал под донжоном и не забудь, седьмая ступень там провалена, руки от перил не отрывай.

Альбино кивнул, и келарь исчез в глубине монастырского сада. Молодой монах не обольщался оказанным ему предпочтением. Обладал он особливым, ему самому непонятным свойством: никогда не пьянел. Вино согревало душу, лишая порой устойчивости, но никогда не терял он в опьянении ни ума, ни памяти. Потому-то и поручалось ему заметать следы ночных возлияний келаря, наставника новициев и элемозинария, и не опасались братья, что сам он попадётся в подпитии отцу настоятелю. Что до дубового бочонка, содержимым которого его пригласили полакомиться, то явлено было сокровище сие перед Благовещением брату Онофрию из Пьянцы, решившему починить в своей келье лавчонку и забредшему в старую крипту за подходящей дощечкой. В одном из ответвлений коридорных им и был обретён под завалами досок искомый бочонок. По мнению брата, было настою, там хранящемуся, не меньше трёхсот лет, Альбино же полагал, что, скорее всего, его спрятали при прежнем настоятеле и лет содержимому не более тридцати.

Однако, спустившись после повечерия в подвал и застав братьев у открытого бочонка, Альбино подумал, что Онофрий прав: настой воистину разливал вокруг удивительное благоухание, аромат усладительный и дурманящий. Такого букета в Сант`Антимо отродясь не бывало.

— Запах чудный. По мне, там корневища дягиля, листья перечной мяты, верхушки стеблей горькой полыни, мелиссы и иссопа, нераспустившиеся почки цветов гвоздики, кора корицы и оболочки плодов муската. — Нос брата Септимия из Монтероны, наставника послушников, вытянулся над кружкой. Ноздри его зримо трепетали.

— Ну, мне и нос совать нечего, только и слышу, что вроде полынью и миндалём пахнет, — отмахнувшись, пробормотал брат-келарь, всегда готовый признать своё невежество во всем, кроме заготовки и сохранности монастырских припасов, — хотя чую, что много там чего намешено.

— А ты что скажешь, Альбино? — поинтересовался брат Онофрий.

— Мне кажется, — склонился тот над кружкой, — что там, кроме перечисленного братом Септимием, ещё цветочные корзинки горной арники и плоды кардамона.

Брат Септимий снова внимательно внюхался и задумчиво кивнул. Онофрий усмехнулся.

— Многое дано мальчишке, толк из него будет, — сказал он Септимию и Гауденцию, нисколько не смущаясь присутствием самого Альбино. — Разумен юный сей, как змий, а кроток и тих, как агнец.

— Да, — кивнул Септимий, — и рукописи разбирает, и языки ведомы ему. И к тому же — благодушен, а благодушие — сие камень философский, что мудрецы ищут да не находят, и превращает он всё, к чему ни прикоснётся, в золото.

Слова братьев смутили Альбино. Те, заметив это, перевели разговор на монастырские дела, посудачили о брате Теофиле из Сортеано, мистике глубоком. Брата постоянно посещали видения ангельские, пребывал он часами в экстазе мистическом — и что же? Не расслышал, что на прошлой неделе в девятом часу аббат, отец Алоизий, велел вырыть новую выгребную яму на заднем дворе, да в оную яму, встав по нужде за час до полуночницы, и провалился. Мистика мистикой, а уши-то на что?

Братья рассмеялись.

— Да, не тот монах пошёл, — кивнул наставник новициев, — вон конюх наш, брат Бениамино из Раполано, за сорок лет в монастыре достиг полного бесстрастия, но потерял его на второй минуте скачек в Сиене, куда по поручению аббата за кожами послан был. Так ещё настоятелю сказал, что его-де бес попутал! Коли виной всему глупая самонадеянность, чего же на князя тьмы-то наговаривать?..

— Тем более что князь тьмы делами поважнее занят, — грустно согласился брат Гауденций, — говорят, десяток лет тому из Неаполя новая зараза блудная пришла, кто попадается — заживо сгнивает, пятна сначала гирляндами по телу идут, потом исчезают, а через несколько лет плоть разлагаться начинает, заживо сгнивает человек.

— Да, везде зараза, от Рима до последнего городишки, — безрадостно проронил Септимий, — а что о папе Александре паломники рассказывали, так только руками развести, может ли и быть-то такое? Говорят, ни кинжалом, ни ядом не брезговал. Мыслимое ли дело?

— Налей ещё по кружечке да пойдём, — обратился Гауденций к Онофрию, явно не желая говорить о политике, — а то, не ровен час, схватится меня ризничий или камерарий, вот шуму-то будет.

— А что отрава-то для мышей в амбаре, что я тебе приготовил, действует? — подлив ему вина, лениво, со счастливой хмельной улыбкой на губах, поинтересовался у Гауденция Онофрий.

Гауденций задумчиво пожал плечами, чуть склонив голову.

— Да как сказать? Польза от неё есть, ценная вещь, — кивнул он. — Мыши поедать её кинулись, да так растолстели, что в норки пролезать перестали. Тут кот мой, Пелегринус, их всех и переловил.

Подпившие братья покатились со смеху.

* * *

…Возвращался Альбино к себе около полуночи, тенью проскользнул по ступеням старой садовой лестницы и тут обмер от страха: навстречу ему шла Смерть. Фигура в чёрном плаще с островерхим капюшоном и косой за плечами выступила из мрака так неожиданно, что монах испуганно подался назад, с ужасом разглядывая бледные скелетообразные руки, белеющие лунном свете. Смерть приближалась, но теперь оказалось, что коса ему померещилась: то была кривая тень посоха на стене.

— Я не нашла тебя в твоей келье, Аньелло.

Испуганная душа Альбино оттаяла. Это был голос матери. Она назвала его мирским именем и сейчас снимала капюшон. Монах приблизился и снова отпрянул: мать стала совсем седой и казалась мертвенно бледной. Она, не говоря ни слова, повисла на его руке и повлекла в дормиторий.

В келье Альбино торопливо раздул едва тлевшие угли камина, подбросил в разгоревшееся пламя вязанку хвороста, зажёг погасшую лампаду и, обернувшись, снова оцепенел. Это были вовсе не шутки обманчивых лунных лучей: мать была явно больной, уязвлённой неисцелимым недугом.

Монна Джулиана поставила посох у стены и в бессилии опустилась на узкое монашеское ложе. Сердце Альбино сжалось. Он весь последний год не получал писем из дома, но принимал это за знак благополучия, полагая, что если бы что-то случилось, его сразу известили бы, и не особо волновался. Мать тем временем, прошуршав рукой под плащом, извлекла оттуда пергамент.