Альбино недоумённо слушал глумящегося над правосудием монсеньора епископа, при этом, осторожно поднимая голову, наблюдал за Фабио Марескотти. Сегодня его ничто не возмущало и не бесило, он никому не возражал, что до кривляний Квирини, то мессир Фабио, казалось, их вовсе и не слушал. Альбино понимал, что творится в душе этого человека. Марескотти не мог и не хотел показать свой испуг, что уже которую неделю сковывал его внутренности, но страх этот проступал в появившейся робкой осторожности движений, загнанности взгляда и порой читавшемся в нём потаённом ужасе. Он озирался, как обложенный охотниками затравленный волк, боязнь которого была тем сильнее, что он не видел и не чувствовал подкрадывавшейся к нему беды, не ощущал угрозы, меж тем как та, подобно арбалетной стреле, била прицельно и ни разу ещё не дала промаха.

Дни мессира Марескотти стали кошмаром, ночи — жутью.

Пандольфо Петруччи, выслушав изгаляющегося епископа, вздохнул и приказал подеста продолжить расследование, сам же направился, как понял Альбино, в обеденную залу, и вскоре в библиотеке не осталось никого, кроме писцов и переводчиков.

Монах уединился за своим столом и задумался над услышанным. То, что Баркальи не упомянул в разговоре с подеста о поручении, которое было дано Линцано Марескотти, могло объясняться как забывчивостью, так и тем, что Баркальи не придал этому разговору с братом особого значения. Намеренно ли он скрыл это? Альбино подумал, что нет. В памяти Филиппо этот эпизод мог запечатлеться только как свидетельство страха мессира Фабио, и афишировать его он бы не стал, — хотя бы потому, что был и сам испуган не меньше. К тому же это могло скомпрометировать лишний раз и мессира Марескотти, выдав имевшиеся у него намерения, а мессир Баркальи не стремился заводить лишних врагов. Но приходил ли перед смертью Линцано в дом Фантони? Это можно было бы узнать у Лауры Моско или у монны Анны, но зачем? Допустим, приходил, не застал Фантони и решил пока сходить к источнику. Почему нет? Но всё это ничего не объясняло.

Однако если до сих пор Альбино по большей части был уверен в том, что кару негодяев вершит меч Господа, сегодняшние странные слова Баркальи изменили это мнение. Монах подумал, что Филиппо подлинно поразили признания Линцано о явлении ему дьявола. Но насколько можно было верить этому признанию Линцано? Был ли дьявол-то? Слова же монсеньора епископа Гаэтано о дьяволе, при всей неприязни к нему Альбино, были верны и каноничны. И его преосвященство очень чётко сформулировал все возможные варианты: «если дьявол бьёт, он редко делает это своим лошадиным копытом, чаще — своей человечьей ногой, но может лягнуть и… чужой ногой». Но странным было именно то, что человеческих следов рядом с погибшими не было. Не было и следов копыт. По сути ничего не было.

Но епископ прав в том, что дьявол «не есть», а раз так, само отсутствие следов говорило именно о присутствии нечистого.

Альбино, после того, как был отпущен мессиром Арминелли, направился к палаццо Пикколомини и застал мессира Тонди покидавшим библиотеку вместе с неизменным Бариле. Он сообщил архивариусу последние новости, и тот в ответ безмятежно кивнул.

— Хорошо, что мы успели убраться оттуда, — спокойно сказал мессир Камилло, — я сегодня нигде не гулял, похоже, куда ни выйди — напорешься на труп. Это не радует: нам с Бочонком обязательно нужно прогуливаться перед сном.

— А вы верите рассказу мессира Баркальи о дьяволе?

На высоком челе мессира Тонди, усугублённом к тому же лысиной, не отразилось ровным счётом ничего.

— Епископ прав, — идиллически отозвался он, — либо это был дьявол, либо — бред больного воображения несчастного мессира Линцано. Мессир Никколо не был человеком праведным, смерти его друзей наверняка поразили его нездоровое воображение, возможно, он ощутил некое раскаяние и укоры совести, а, возможно, просто был до смерти перепуган. Дьявол часто мерещится грешным людям, насмехаясь, укоряя их в грехах и угрожая адом. Но, если вдуматься, сегодня это уже не имеет никакого значения, его преосвященство-то прав.

Кот Бариле звонко мяукнул на руках архивариуса, точно подтверждая эту мысль.

Альбино вздохнул и направился домой.

Франческо Фантони, положив ноги на стол и глядя на пламя почти истаявшей свечи, напевал по возвращении Альбино эту незамысловатую песенку. Он ни о чём не спросил монаха, однако благожелательно выслушал его рассказ о расследовании гибели мессира Линцано и с особым интересом отнёсся к известию о следах дьявола в этом деле, полученных от Филиппо Баркальи.

— Стало быть, ничего не нашли и не найдут, — подытожил он рассказ Альбино. — Где появляется враг рода человеческого, иных мерзавцев искать глупо. Мне жаль, мессир Кьяндарони, что наши с вами догадки о стезях божественной кары оказались ложными и речь всего-навсего о шутках нечистого. Это снижает пафос возмездия.

Альбино с укором глянул на пересмешника.

— Всё шутите?

Фантони изумлённо вытаращил глаза.

— И не думал даже, — он почесал за ухом, зевнул и спросил, — так вам показалось, что мессир Марескотти перепуган?

— Да, — твёрдо ответил Альбино, ибо был уверен в этом. — Он перепуган до смерти.

— Кто бы мог подумать? — изумился Фантони и снова взял гитару, несколько минут перебирал струны, потом, после недолгого раздумья, заявил, — нет, я, пока не увижу хвост дьявола, буду считать это Божьи промыслом, это величественнее, — и затянул:

Гаер распевал гневные инвективы с какой-то игривой, кошачьей улыбкой, — на мотив ночной серенады.

Альбино молча выслушал, вздохнул и пошёл спать. Однако, отчитав вечерние молитвы, он снова погрузился в размышления. Он понял, что стал жертвой собственной ошибки. Тонди и Фантони не были равнодушны к добру и злу, но им подлинно не было дела до гибели этих людей, они смотрели на них глазами сторонних наблюдателей и если и злорадствовали, то не больше досужих городских кумушек. Для них просто не имело значения, отчего и как погибают эти люди, для него же это было самым важным.

Но его озабоченность никому из сиенцев не указ.

На следующий день в книгохранилище появились довольно оживлённые Пандольфо Петруччи и Антонио да Венафро, затребовавшие у мессира Элиджео летопись о битве при Монтаперти. Они говорили, не понижая голоса, и Альбино услышал, как оба обсуждали предстоящие через три месяца большие торжества, посвящённые двести сорок пятой годовщине этой знаменитой битвы, в которой флорентинские гвельфы потерпели сокрушительное поражение от гибеллинов Сиены. Глава города любил помпезные торжества и никогда не упускал случая появиться на публике при открытии нового памятника или церкви.