Сегодня у нас плановое свидание. С ней. Со смертью. Сегодня на ней ярко-сиреневое платье, открывающее тошнотворные костлявые плечи. Она сидит напротив, ссутулившись и накручивая темный локон на длинный скрюченный палец с желтым ногтем. Тварь специально надела для меня парик, я-то знаю, что у нее абсолютно лысый череп, сотканный из многих кусков человеческой кожи. Но она принарядилась сегодня для меня, и я почти готов достойно оценить ее старания. Если бы не этот сиреневый…

— Дряяянь. Какая же ты дрянь, моя девочка.

Она кокетливо пожимает плечами, отчего в пещере раздается характерный хруст костей.

— Я очень долго выбирала платье для тебя, Морт.

Кажется, я привык к ее скрипучему голосу. Он меняет тональность в зависимости от ее или моего настроения, становясь то гулким, словно исходящим из трубы, то срываясь на высокие визгливые ноты.

— Лгунья. Ты же знаешь, что я ненавижу сиреневый.

Она довольно ухмыляется зубастым ртом, и я отворачиваюсь, чтобы выдохнуть. Совсем скоро ее тысяча клыков вонзятся в мою плоть. А я до сих пор не смог привыкнуть к этой боли. Я думал, со временем она станет меньше, со временем тело привыкнет к этой пытке. Хрен вам. С каждым разом все больнее. С каждым разом все громче хочется кричать, когда эти лезвия впиваются в грудь, в живот, в шею. В разные места на ее собственное усмотрение. Но каждый раз острее, чувственнее, чем предыдущий.

Она переводит взгляд на мою шею, и я сглатываю ком, закрывая глаза и стараясь не задрожать, ощутив ее зловонное дыхание у своего горла.

— Сначала наказание, Морт, — она шипит, ее голос срывается, тварь предвкушает свою трапезу, — потом поощрение.

От прикосновения отвратительного языка к шее меня передергивает.

— Жжжжаль, ты не веришшшшь в Бога… тебе некому молитьсссссяяя.

— И снова лжешь, моя девочка. Тебе ни капли не жаль.

Оглушительная боль в районе горла, когда она с громким чавканьем вгрызается в кадык, а я сжимаю кулаки, чтобы не заорать, не скинуть ее с себя… думая о том, что еще пару месяцев назад у меня был свой идол, которому я возносил молитвы.

Я не искал Марианну. После ее побега. После той церемонии я не сделал даже попытки найти ее. У меня были свои причины позволить ей раствориться в подземке Асфентуса. Точнее, одна причина. Та единственная, при воспоминании о которой продолжало сжиматься сердце и начинало покалывать ладонь и запястье от ощущения тепла на них. Словно напоминание того, что я все еще живой. Напоминание о том, почему на самом деле я должен сохранить это тепло в себе. У меня была в запасе, как минимум, пара месяцев. У меня и у нее. У всех них.

— Пока мы не отрубим голову, руки будут сопротивляться, — Курд недоволен. У него нет этих шестидесяти дней. Высшие вряд ли станут так долго ждать.

— Мы отрубим ее, когда придет время.

— Сейчас, — Глава не сдерживается, громко хлопает раскрытой ладонью по столу, — Это время наступило сейчас. Уничтожь королевскую семью, и все их прихвостни после восхода солнца, голодные и истощенные войной, прибегут к Рихтеру, поджав свои жалкие хвосты. Отними у них веру, и уже завтра мы добьемся баланса в верхнем мире. Их вера — это король. Пока он жив, пока жива хотя бы частица его крови, сопротивление не сдастся.

— Носферату и ликанам все равно на разборки между кланами вампиров. Нам есть чем заняться эти два месяца.

— Дьявол тебя раздери, Морт. Что тебе лично даст эта отсрочка? Кого ты жалеешь? Свою шлюху-жену, раздвигавшую ноги перед каждым мало-мальским самцом? Теперь ты знаешь, что старший ее сын не твой… впрочем, может, ты жалеешь новоиспеченного брата? Очередного бастарда Самуила Мокану?

На его губах омерзительно пошлая ухмылка, а пытаюсь сдержать позывы к тошноте, из последних сил стискивая кулаки в карманах пальто.

Наверное, я больной псих, но, казалось, мне было бы легче принять факт, что она изменяла мне с кем угодно, но не с отцом. Принять факт, что Сэм — сын нашего соседа, охранника, чистильщика бассейна… но не моего отца. Двойное предательство оказалось сродни семихвостой плетке со смертельно острыми шипами. Такой не прикасаются нежно. Нет. Ею бьют со всей силы, так, чтобы оставались глубокие борозды, чтобы кожа расползалась по сторонам, чтобы кровь брызгала во все стороны, а внутри оставались те самые шипы. Потом тело регенерирует, готовясь принять новую порцию боли, а куски металла продолжат разрывать твое мясо. Постоянно. Каждое мгновение. И знаете, что самое страшное? Ты ни хрена не можешь привыкнуть к этому состоянию.

Мерзко. Противно. Потому что стоит закрыть глаза, и перед ними они. Мой отец и моя жена. Сплетенные тела. Громкие стоны. Жадные толчки.

Дьяяяяявол…

И смех. Я, блядь, слышу постоянно их смех над собой. Громкий, резонирующий. Слышу его в своей голове. Он вибрирует под моей кожей. Он выкручивает сознание. Снова и снова. Ублюдок, Мокану, ты же подозревал.

В своих воспоминаниях я вижу, как ты мечешься по спальне, зарывшись пальцами в волосы, и пытаешься угадать, с кем тебе изменяет сегодня жена, оставшаяся за тысячи километров дома, молясь, чтобы им был не Самуил.

Подозревал и ничего не мог сделать. Потому что подсел на эту суку. Конкретно подсел. Самый настоящий наркоман, понимающий, что в конце концов сдохнет, но не готовый отказаться от еще одной дозы.

Пять сотен лет твой отец упорно не замечал тебя, относился к тебе словно к последней мрази на этой планете… Как можно было поверить, что за какую-то жалкую пару лет он воспылает к тебе любовью? Тот, кто боготворил твоего брата, и не раз подставлял под пули твою спину? Каково было потешаться над сыном-идиотом? Насколько ветвистыми рогами ты его наградил? Подонок, заделавший ублюдков по всему земному шару.

— Морт.

Думитру необычно эмоционален эти дни. Смотрит в мои глаза, ожидая ответа, и, не сдержавшись, на секунду отводит их. Ровно на секунду, но я успеваю заметить. Привыкай, Курд. Белые. Они белые и пустые. Я сам видел их только раз. Но не сразу понял, что во мне изменилось. Точнее, не понял вовсе. Пока не заметил ошарашенный взгляд Лизарда. Именно помощник спросил, почему он изменился. Цвет глаз. Такой пустяк на самом деле. Разве имел он значение в нашей бесконечности боли и крови?

— Марианна беременна. Она носит моего ребенка, и до тех пор, пока он не родится, я не позволю никому и ничему угрожать королевской семье.

Еще одна усмешка, и я знаю, какой вопрос готов сорваться с губ Главы.

— Это МОЯ дочь. Я уверен в этом. Как и в том, что она должна благополучно явится на этот свет. Иначе…

— Что иначе? Ты предлагаешь мне, Главе Нейтралитета, продолжать терять своих людей, сильных, обученных нейтралов, смотреть, как погибают сотнями представители разных рас в этой долбаной войне, ради того, чтобы у тебя, наконец, родился СВОЙ ребенок?

— Я предлагаю тебе выбор, Курд. Либо жизнь моей дочери. Либо ты приобретешь еще одного врага.

— Что мешает мне приказать схватить тебя и удерживать в плену, истязая день за днем? Что не позволит мне прямо сейчас, — он склонился, опираясь обеими ладонями о стол, — вырвать тебе сердце, вывернуть сознание наизнанку и оставить подыхать на полу моего кабинета?

— То, — приблизиться к нему настолько, что нас разделяют только считанные сантиметры. Глядя глаза в глаза, ощущая холод его дыхания на своем лице, — что ты не уверен, что сможешь сделать это со мной. Страх, — Глава оскалился, — ты боишься, Думитру. Твои люди давно уже отчитываются сначала передо мной, и только с моего разрешения идут к тебе. Твое сознание давно уже не может с прежней легкостью проникнуть в мое, — обхватил своими руками его ладони, посылая холод, который испытывал внутри, наблюдая, как становится рваным его дыхание, — тогда как моя энергия способна заморозить твою в считанные секунды.

Удерживать его руки, глядя, как начинают синеть губы и, подобно электрическим разрядам, вспыхивает сетка вен на его лице. Глава злится, но не может пошевелиться, не может оттолкнуть меня. Отстранился от него, позволив сделать глубокий вздох, и произнес, наблюдая за тем, как начали возвращаться краски на побледневшее лицо.