Потом Фэй дала мне надежду, жалкую, зыбкую, и я прыгал с бесчувственной Марианной по веткам, к самым макушкам елей, чтобы попытаться вернуть мое персональное солнце, без которого тьма начала казаться не просто невыносимой, а необратимой. Она подступала ко мне, и я чувствовал, как воняет этот смрад мрака без единого луча света.

Помню, как трещала моя обгоревшая плоть, как лопались на ней волдыри, а я держал свою самую драгоценную ношу и улыбался, сумасшедший, не чувствующий боли, полудохлый и поджаренный почти до костей, потому что слышал, как снова начало биться ее сердце. Вот когда я понял, что люблю ее.

Точнее, я понял, что это даже не любовь — это ненормальная зависимость от каждого ее вздоха, взмаха ресниц, пульсации крови, голоса. От всего, что являлось ею и делало меня ее рабом. Да. Я мог никогда и никому в этом не признаться, даже Марианне, но я стал им. Жалким, оборванным, извечно голодным рабом, стоящим перед ней на коленях и питающимся только тем, что она есть в моей жизни. И это не романтика, я слишком далек от розовых соплей, обещаний, трагизма. Это приговор. Не только мне, но и ей. Прежде всего, ей, потому что, будучи рабом, я так же стал и хозяином, она принадлежала мне. С той секунды как позволила поверить в ее чувства.

Кто-то может сказать со стороны, что я наивный осел, который уверовал в любовь наивной маленькой девочки. Да, идиот. Я не отрицаю, но кому от этого легче? Уж точно не мне и точно не ей. Она подписала себе билет в один конец. На этой цепи и в этой клетке мы теперь вдвоем. На равных ли? Никогда не знал ответа и не узнаю. Да и к черту ответы. Это не имеет никакого значения, потому что я больше не отдам ее никому и никогда не отпущу.

Я открыл глаза, встретился с ее взглядом и понял, что это конец. Я проиграл окончательно и бесповоротно. Не только она принадлежала мне, но и я принадлежал ей. Сколько бы раз потом ни говорил, ни орал, ни отрицал этого факта, но я принадлежал Марианне. Если мне когда-нибудь вскроют грудную клетку, то ужаснуться тому, что мое сердце покрыто корявыми шрамами со следами букв ее имени. И я больше не сдерживался. Я взял то, что считал своим. Ее девственность, ее любовь, жизнь, душу. Забрал жадно, алчно, как голодный, одичавший без ласки зверь, который набрасывается на свою добычу и, скалясь, рычит, когда хоть кто-то приближается к ней. Теперь я знал, что способен за нее убивать. Раньше я убивал врагов, или для того чтобы насытиться, а сейчас я могу убить лишь за то, что кто-то не так на нее посмотрел.

А потом опять потерял ее, и убийца вырвался на волю окончательно. Никогда еще я не был настолько близок к полному безумию, точнее, я не думал, что есть нечто более ужасное, чем потерять Марианну. Я грыз Вудвортов клыками, пил и раздирал плоть, по куску, на ленточки под дикие вопли, утопая в крови. Всех их по очереди сожрал, иссушил, предварительно подвергнув таким пыткам, которые не выдержит ни один смертный. Я сжигал их внутренности вербой и наслаждался ужасной агонией, я вырывал им глаза и языки, отрезал уши и заливал раны все той же вербой, чтобы они не затягивались. Потом, когда нашли тела, я с ухмылкой психопата смотрел, как чистильщики блюют, глядя на то, что осталось от венценосных аристократов. Блюют бессмертные. Те, кто привык подчищать местность после самых жутких убийств, они ужаснулись тому, что вампир сделал с Вудвортами. Я истязал их пять дней. Час за часом, минута за минутой, вытаскивая все подробности отвратительной сделки с одним из демонов. Потом я их прикончил, сожалея, что не могу поиздеваться еще несколько дней, что они сдохли слишком рано. Ужасала ли меня собственная жестокость? Нисколько. Я в ней купался. Она мне напомнила тот день, а точнее, ночь, когда я вспарывал животы своим насильникам и хохотал, слизывая их кровь с пальцев, будучи еще человеком. Мне стало наплевать на отца, на Влада. Я одичал за несколько дней настолько, что теперь вообще мало напоминал человека. Не прятал сущность ни на секунду. Насильно вернул Влада в мир бессмертных, отвратил от себя отца и Фэй. Как же быстро я умел наживать себе врагов, только потому что больше не чувствовал ее рядом. Оказывается, смысл жизни может замыкаться на одном существе и превращать тебя в безумца. Да, я уже тогда знал, что моя любовь к Марианне больная. Страшнее ненависти. Мне самому было жутко от осознания, насколько я одержим ею.

Я хотел сдохнуть. Найти Аонэса, убить тварь и сдохнуть, потому что суд Нейтралов никогда не выпустит вампира-каннибала на волю. Я теперь опасен для общества. Силен и опасен. Словно серийный маньяк у смертных, примерно такой же ублюдочной мразью я стал для своих. Они меня боялись. Липко и панически. Я смотрел на них на заседании суда и видел отчаянный ужас вперемешку с ненавистью. Конечно, ведь для них я был тем, кто усеял трупами дорогу до самого Рима, нарушил все законы, пропитался насквозь порошком и выжил.

А я боялся того, что меня не казнят и теперь я каждую секунду буду слышать ее голос, чувствовать запах и медленно поджариваться день за днем. Мне не нужно было ни помилование, ни поблажки.

Когда потерял Анну, я выдержал, а сейчас знал, что не смогу. Я, блядь, не мог больше терять. Не мог ни с чем пытаться ужиться, ни с чем смириться.

Но как же быстро желание сдохнуть может вдруг заменить сумасшедшее желание жить, потому что увидел Марианну. Пришла. Спасенная какими-то силами Ада или Рая. Пришла. Чтобы вытащить меня из петли. Маленькая, сколько раз ты потом будешь приходить в тот момент, когда я, отсчитывая шаги костлявой в моем направлении, хохочу, как безумный, понимая, что даже эта старая тварь меня боится и не хочет забирать? Но она боялась не меня, а тебя."

Так бывает, когда из вечной тьмы и холода вдруг неожиданно, непонятно за какие заслуги, попадаешь в ярко освещенную комнату. Твои глаза настолько привыкли к полному отсутствию света, что в первые минуты тебе даже физически больно, ощущение, будто их режет лезвие ножа, выкорчевывая глазные яблоки. Ты закрываешься рукой от смертоносного сияния, сжавшись в самом углу и отвернувшись от всех ламп. Но проходит некоторое время, и ты понимаешь, что ничего не произошло, что ты все еще можешь дышать, что ты не сгорел под лучами искусственного солнца, и ты медленно поворачиваешься к середине комнаты. Заставляешь, да, буквально заставляешь себя отвести ладони от лица и попробовать открыть глаза снова. Это получается не с первого, и даже не со второго раза, потому что ты все еще помнишь ту боль, что тебе причинил свет, который сейчас мягко касается твоей кожи, согревая теплом. Твое тело медленно отогревается, шкура Зверя на плечах кажется уже слишком неудобной и громоздкой. Да, и какой в ней смысл, если здесь, в этом помещении так тепло и уютно?

Ты расправляешь плечи и клянешься самому себе, что сразу же закроешь глаза, если вдруг снова будет больно. Ты ведь еще не уверен, что не сдохнешь на месте же от того количества цветов, которые обрушатся на тебя. Это не значит, что ты настолько ценишь свою жизнь, чтобы потерять ее. Ни хрена. Если бы ее можно было продать на рынке, то жизнь Николаса Мокану стоила бы не дороже жизни других подобных ему ублюдков, но ты ведь уже начал забывать об этом. Вот прямо здесь, в этой комнате, в которой и дышать намного легче, когда вдыхаешь не холод, а свежие ароматы цветов, и выдыхаешь не пар, а углекислый газ. Гораздо больше ты боишься потерять себя. Кто сказал, что такие, как ты, не нужны миру? А как же вечная борьба добра и зла? Если тебя не будет, кто же станет тем пресловутым Злом, на фоне которого должно сверкать Добро?

И ты, стиснув зубы, отнимаешь руки от лица, а после, медленно досчитав до десяти… а потом еще раз до десяти, открываешь сначала один глаз… а после и второй. И стоишь, глядя вокруг широко открытыми глазами и жадно впитывая в себя свет.

Да, мать твою, ты даже не видишь, что тебя окружает. Ты просто купаешься в лучах света, и готов поклясться еще раз, что видишь атомы, из которых он состоит. И ты, раскидываешь руки в стороны, делая глубокий вздох, и начинаешь кружиться по комнате, оглушительно смеясь и начиная верить, что заслужил это все. И яркий свет вокруг себя, и разноцветную комнату, и тепло, согревающие плечи и спину настолько, что ты с отвращением, и, да, блядь, да, видимым облегчением скидываешь к ногам тяжелую шкуру Зверя и перешагиваешь через нее к столу, заставленному едой.